Ночь застала Афанасия в поле. Куда дальше идти не знал. Солнце сопровождало повсюду, – то слева было, то справа, то подталкивало в спину, уходило за горизонт. Тринадцатилетний подросток впервые остался с жизнью один на один. Страшно не было. Он запретил себе бояться. Когда вышел из села, остановился, посмотрел на закат. Красивое огненное море ложилось на горизонт, полыхало как жар в печи, даже хлебом запахло, наверное, из – за Агафьиных сухарей. Афанасий вздохнул, прочел молитву «Отче наш», мамка заставила в три года выучить, чтобы просить у Господа помощи. Знал, что бог есть. Просто новая власть, как Агафья сказала, с рогами пришла. Поэтому кресты их в бешенство приводили, они их в срочном порядке сбить вместе с колокольней требовали. Это же первый признак – бесы в человеческой плоти в земную жизнь вторглись. И давай бесноваться! Мало им показалось невидимыми быть. В молитвах так и сказано: «От видимых и невидимых врагов защити нас!».

Именно эти слова Афанасий произнес громко в слух, перекрестился. Куда же без веры в путь? На ней все держится. С ней ничего не страшно. Даже честным быть. Все думают, что нам совесть шепчет – так не делай, так не поступай! А совесть – это и есть Господь. Он подсказывает нам, что делать.

Вдалеке виднеется беленный Храм, на нем висит теперь красная тряпка с белыми буквами: «Удвоить усилия, чтобы спасти революцию!». Куда же еще больше удваивать? И так местные у бабки Агафьи собираются в воскресенье миром помолиться. Не привычка зовет, совесть. Сколько раз пытались запретить эту общую молитву. Народ отстоял право молиться на краю деревни. Одно слово – темнота! Им смешно, что крестьянина Бог дисциплинирует. За воскресенье две смены в понедельник готовы на плуг налегать. Один день просят отдать Богу. Не нужно никого убеждать в обратном. Сколько раз видели, кто не соблюдает этот закон, обязательно или ногу, или руку сломает, три месяца тогда работать не сможет. Новая власть поуспокоилась, перестала гонять. Продовольственный план выполнять нужно, каждые руки в зачет. Пусть теперь губернское бюро РСДРП(б) и поселковый комитет партии большевиков в Храме заседают. Им же легче. Место – то намоленное.

С такими мыслями шел Афанасий по правую сторону заката на юг. Шел долго пока не стемнело, тут же в поле на ночлег остановился, чтобы с пути не сбиться, сел под молодой луной. Месяц тонкой долькой повис, улыбается. Хорошо, что луна не полная, иначе сидел бы на обозрении у всех. А там и батька мог бы разглядеть, в погоню броситься. Развязал Афанасий мешок дорожный, зачерпнул горсть квадратных сухарей. До чего ж шуршат красиво, успокаивают. Что человеку для счастья нужно? Когда голоден, запах сухарей кормит, согревает. Уткнулся Афанасий в ладошку, надышаться не может, слюна топит желание есть. Вот так бы сидел всю оставшуюся жизнь под молодым месяцем, вдыхал домашний уют сухарей. Интересно, сколько месяцу годков? Может, как мне? Афанасий раскрыл ладошку с сухарями, поднял ее к новому другу: «На, бери, угощайся, я не жадный! За это сколько раз от батьки получал! Прости, отец, что не оправдал жизнь, которую ты мне дал. Одно скажу, – тебе никогда не будет за меня стыдно!», – вздохнул Афанасий, вытер слезу и проглотил ее вместе с квадратиками высушенного хлеба.

На утро не понял, как проснулся. Ласточки разбудили, хоть и кричали: «Спи, спи, спи!».

– Солнце уже встало и мне пора. Нельзя отвыкать от порядка! – потянулся Афанасий, сорвал засохший чабрец, натер им зубы, воды хлебнул из бурдюка. Сам видел, как Агафья его из ягненка мастерила. Здесь главное без единого пореза шкуру стащить через шею. Он помогал ей выворачивать кожу наизнанку, натирал солью, дегтем, будто знал, что ему пригодиться. Сейчас только понял, что Агафья знала это точно. Ее считали местной ведьмой – оборотнем. Говорили, на кого плохо подумает, тому не получить хорошего урожая или надоев. Но Афанасия любила, как сына. Своих детей не было. Ее в деревне все боялись, но жизни без нее не представляли. Всех лечила. Знахарь медицинский народных наук гений в ноги ей кланялся, когда из города приезжал за каким – то рецептом.

Чабрец на зубах еще поскрипывал, когда Афанасий сделал глоток воды. Это главное средство для выживания. Сколько еще идти на юг, не знал, улыбнулся новому дню, привязал мешок к палке, оперся на нее, чтобы подняться, забросил на плечо и побрел влево от рассвета. Дороги серыми полосками разбегались в разные стороны. Сколько людей по ним хаживало? Сколько кузнечиков, букашек, бабочек прыгало, летало. А теперь идет он – Афанасий Сергеевич Шаталов. Твердым размашистым шагом утопает в шоколадно – черной пашне, скользит по зеленым кривым полоскам озимых, то спускается в овраг или поднимается на холм. В одно мгновение показалось, что ходит кругами. В одном и том же месте огибая солнца. А вдруг и правда зайдет сейчас в Старополисскую деревню, окажется возле сгоревшего дома, увидит отца.

От этой мысли что – то тяжелое упало на сердце. Он еще быстрее зашагал. Поля черноземные жирные показались вдалеке. Значит деревня на пути попадется, свою губернию он уже прошел, по земле понял. Где же он? Афанасий запыхался, убегая от мыслей про отца, на четвереньках полез прочь из оврага. Солнце внезапно закрылось чернотой. Не зря пели ласточки: «Спи, спи, спи!». Дождь будет, ночлег нужно искать. Впереди лес. Туда пока нельзя. Ведь по солнцу путь найти можно. А с черной завесой, которая оградила тебя от неба соваться нельзя. Впереди виднеется раскидистое одинокое дерево. Откуда берутся эти охранники полей? Будто кто специально сажает для путников, сжарившихся по дороге, чтобы смогли в прохладе посидеть, отдохнуть. Под ним я и заночую.

Афанасий прямиком направился к убежищу, как к дому, в котором горит свет, накрыт стол, ждет ласковая мама.

«За нею очень скучаю! Одна с такой гвардией непутевых мужиков. Я же у нее один помощник был. Ничего, мамочка, заберу тебя, как только сам устроюсь и братьев заберу тоже. Отца не оставлю, помогать буду!» – мечтал Афанасий, подходя к старому раскидистому дубу, – как в Божьем Законе Мамврийский дуб Авраама, – перекрестился Афанасий.

Он обнял дуб, поцеловал, всегда так делал, когда видел дерево. Считал их всех живыми, только немыми. А так хочется с кем – нибудь поговорить. Ладно, есть сегодня не буду, нужно растянуть на всю дорогу. Водички глотну и спать. Афанасий долго укладывался, никак не мог пристроить мешок под голову, долго ворочался, не заметил, как закрылись глаза, мама гладила взъерошенные жесткие волосы, ее рука пахла свежим молоком, медом и мылом из лепестков роз, Афанасий схватился обеими руками за ее ладошку, прижался, не мог надышаться, но противный смех отца разбудил.

– Эй ты, урод, почему такой худой? На суп тебя только хватит! – гоготал заросший мужик, глаз которого было не разглядеть из – за нависших бровей. Во рту не было ни одного зуба, от этого слова не знали во что упереться, просвистывали между десен. – Братва будет недовольна, что сегодня не их день. Вчера хоть жирный мужичек попался. Этот хиляк откуда взялся?

Афанасий вскочил на ноги. Но был примят к земле тяжелой рукой беззубого.

– Ша, блоха, не рыпайся, иначе кости под дубом закапаем.

Второй лохматый был небольшого роста, но волосы, как копна свисали до плеч. Запах от них обоих исходил замогильной органики одинаковый, хоть тот поменьше был, да еще два зуба имел. Но также вонял, как и беззубый. Он потянул на себя котомку. Афанасий схватился за мешок крепко.

– Не отдам! Мое! – крикнул он осипшим голосом и сам его не узнал.

Двое весело переглянулись, запрокинули головы, сотрясаясь от смеха.

– Мое! Ты что, блоха, забыл, что теперь все общее! – гоготал беззубый. При том «все общее» звучало со свистом так громко, что Афанасий отошел на шаг назад.

Не понял, как все произошло. Но мешок вырвали из рук два здоровых без возрастных мужика.

– Это наше советское! И ты тоже! – ткнул кривым безобразным пальцем Афанасию в грудь коренастый лохматый бородач.