Там бы он прижился, думала она в тот день, перед последним боем Великой Войны. Был остров, и кровавая зелень, и засеянная детскими телами от края и до края равнина – прощальный подарок от Крона напоследок. Остальные боги и богини исчезли, истаяли, не в силах смотреть на это. А он стоял. Молча оглядывал горы детских трупов – наверное, завидовал чудовищам Крона, сам он такого ни разу не достиг.

Правда, эти мысли у неё появились позднее, а пока сводило скулы от ветра с нотками крови, и в лице вечного чужака показался мгновенный проблеск боли и едкой горечи, и будто со стороны она услышала свой голос, называющий его по тому имени, которое он сам для себя выбрал:

- Аид… Зачем… разве нельзя было просто жить… растить детей… пусть бы правили, кто угодно, пусть бы правили, только пусть бы дали нам жить…

Осеклась запоздало, вспомнила: у него нет детей. У неё – дочка, солнышко, самая-самая. А у этого – никого. Кому она говорит о жизни?!

Он был подземным чудовищем задолго до того, как взял жребий. Он бы и не мог взять другого, и не должен был – слишком чужд живому и дышащему. Она сама себе не признавалась, насколько боялась старшего брата – потому что он словно задался целью истреблять прекрасное, чего только стоит испепеленная Фессалия в день последней битвы… а разве есть что-либо более прекрасное, чем её ненаглядная, обожаемая дочь?!

Воспоминания о том похищении, о годе в скитаниях, высохших волосах, стертых ногах, беспросветном ужасе, когда она узнала, мелькнули мимо ласточкиными крыльями. Не буду вспоминать. Это виделось ей слишком часто, каждый раз, как она провожала дочь – и облекалась в одежды скорби. Память о решении Зевса, свадебном пире, рассказ Гелиоса о черной колеснице и кричащей девушке на ней – вечная медная горечь там, внутри, каждый год одно и тоже, неизменное…

- Ты… ты пришёл ко мне с миром?!

Аид качнул головой, подтверждая слова. Даже это простое движение причинило боль. На него невозможно было смотреть – живое напоминание разбитого счастья, вечная чёрная дыра в жизни на четыре месяца в году, ходячая причина скорби, зимы, холодов…

Ты пришёл ко мне с миром после того, как выдрал у меня из жизни самое важное, что в ней было? Пришёл вором – ты не можешь иначе, даже сегодня ты пришел вором – и забрал в свой мир мой щебечущий, поющий смысл жизни. Утащил во мрак, чтобы погасить ее улыбку, заглушить песни, прочертить по ее щекам дорожки слёз…

Сколько раз ты ее насиловал после похищения? А после свадьбы? Сколько раз она плакала, потому что темно, холодно, вокруг нет цветов, сколько раз её пугал мрак твоих подземелий? Твоя свита чудовищ? Навязанная ей роль владычицы?

Ты разодрал мою жизнь на восемь месяцев и четыре – и ты пришёл с миром?!

А чем ты собираешься заплатить за этот мир, чужак?! Чем оплатишь её похищение, мои ежегодные муки ожидания во время зимы? Смешки олимпийских богинь и их лживое сочувствие: «Какая несчастная у тебя дочь…» Её изменившийся взгляд, повелительность осанки, то, что ты привязал её к себе и к своему проклятому подземелью, её гневный крик в лицо матери: «Не смей называть моего мужа чудовищем!!»

Чем можно погасить всё это?! Какими словами…

- Кора беременна.

Он назвал дочь старым именем, её именем, а не этим, которые ей преподнесли Мойры в день свадьбы – это укололо больнее, чем то, второе слово. Только мелькнуло далёкой зарницей: кто отец? Зевс, Аполлон, Арес, кто-то из смертных?

- Почему она мне не сказала?! Почему не сказала мне?!

- Она не сказала тебе, потому что боится твоего гнева. Презрения. Обиды. Боится, что ты возненавидишь и этого ребенка, и её.

- Почему она…

- Потому что это мой ребенок.

Последний румянец схлынул со щёк, губы замёрзли. Поверилось почему-то сразу. Аид сидел молча, смотрел в пламя очага, ждал её вопросов, а она качалась над бездной ужаса – потому что если вдруг… если…

- Мальчик? – вылетело шепотом. – Наследник?

Он покачал головой.

- Девочка. Дочка… - бесконечно усталым жестом потер лицо, запустил пальцы в волосы. –Я не знаю, как это случилось. Каким чудом… Но это случилось. Кора носит моего ребёнка.

Он повторял это так, будто сам же не верил. Деметра почувствовала, что губы начинают отмирать. Шевельнулась, призвала кубок нектара со столика. Пригубила искрящееся золотом питьё.

- Она родится в подземном мире?

- Да. Потому что таков будет срок. И потому что, - он заколебался, но закончил, - я хочу быть рядом в это время. Видеть свою дочь после того, как она явится в мир. Найти ей имя. Держать на руках.

- А в верхний мир ты её отпускать собираешься? Или будешь воспитывать среди своих…

Он поднял взгляд, но опять посмотрел не на неё: пропустил чуть выше левого плеча.

- Что ты хочешь услышать? – проговорил тихо. – Да, этот ребёнок принадлежит подземному миру. Сегодня я мог бы явиться сюда, поговорить с тобой… - невеселая усмешка, - по-своему, как в старые времена… сделать так, чтобы ты возненавидела мою дочь, даже когда она ещё не родилась. А потом воспитать её подземной. Но всё уже закончилось. Я больше не желаю воевать. Моя дочь будет возвращаться с матерью на поверхность, когда она будет мала. А когда подрастёт – сможет выбирать, где оставаться – со мной или у тебя.

Он будет хорошим отцом, - подумалось вдруг. Мысль протискивалась в виски неохотно, ворочалась в них раскормленной пиявкой. Зевс и не думал видеть дочь, пока она не подросла. Воспитывать? На это есть женщины. И кто там знает, чего ему стоит не запереть дочку в подземелье, а отпустить на поверхность – заведомо более прекрасную, где я смогу ее настроить против отца…

- Я пришёл просить тебя, - пауза, чтобы набрать воздуха. Старший из Кронидов вообще не умел просить, - принять её… принять их как должно, когда наступит срок. Мне безразлично, как ты относишься ко мне, но моя дочь…

Она смотрела на него молча. Хотелось потребовать, чтобы он убрался вон. Не мог же подземный мучитель чувствовать то же, что она – когда-то, когда узнала, что носит под сердцем дочку Зевса, обожаемое, прекрасное дитя, единственное, любимое…

Дочь, заключающая в себе весь мир, которую ты однажды отнял.

Мне пришлось делить мою малютку с тьмой. Тебе тоже придётся делить твою дочь. Со светом. Кажется, воин, ты сделал то, чего не смогла я, олицетворяющая жизнь. Ты первым шагнул навстречу, поставив дочь выше всего остального.

- Аид, - превозмогая себя, она протянула руку, тронула его за плечо. Братом назвать так и не смогла – язык не повернулся. – Я буду любить свою внучку. Буду радоваться каждый раз, как ты отпустишь её на поверхность. Если ты позволишь, я помогу Коре с родами. Я тоже хочу видеть свою внучку. Слышать её имя. Держать на руках. Ты разрешишь мне?

Он замер на миг. Потом кивнул – всё еще чужак, но уже более понятный.

Я выращу своей внучке на день рождения прекрасные цветы, поклялась Деметра. Чья бы она ни была дочь. Пусть даже цветы придется растить в мире смерти.

*

Кора закричала – длинно, жалобно, умирающей ночной птицей.

В ответ дрогнули стены вокруг, закачался пол. Илифия*, с трудом удержав в ладонях чашу с отваром для роженицы, качнулась и испуганно вскрикнула.

На кой я на это согласилась, - устало подумала Деметра. Ну, на кой?!

Илифия, того и гляди, за дверь шмыгнет, вон, глазками бегает, боится. Геката со своими зельями от одного столика к другому плавает, да какой тут прок…

Все прислужницы куда-то порасползлись, бормочут: «Гневается! Гневается!»

Ещё мучительный крик. Искажённое гримасой боли лицо дочери казалось неузнаваемым – чужой, подземной маской.

Гулко ударил грохот обвала где-то за стенами, духота становилась невыносимой, будто Флегетон вокруг дворца Владыки вышел из берегов…

- Тише, милая моя, тише…

Слёз уже не было – высохли в первые сутки, выжглись лихорадкой дочки, её метаниями на ложе, отчаянно стучащим в висках: «Что делать? Что делать?!»

Не крик – жуткий, хриплый, разрывающий стон – и еще грохот где-то там, за стенами, шипение, треск пламени, покачнувшийся под ногами земля…