Сквозняк прохватывал насквозь. Сырой, смертельный. Убийца молча смотрел на нее внезапно потерявшим остроту взглядом.

Он ведь вне себя от горя, вдруг поняла Персефона. Потому что знает. И думает, что это не исцелить.

Спустя вечность гонец мужа наконец шелохнулся и медленно выговорил:

— Ты все равно ничего не сможешь, царица.

Она ждала, потому что знала: этот хоть не соврет. И договорит, раз уж начал. Изрежет лезвиями слов, но договорит.

— Что ты знаешь о способности бессмертных переходить в иное качество?

— Мало, — отозвалась она честно. — Гестия стала огнем в очагах. Медуза стала чудовищем. Три Кронида — Владыками среди богов.

Он сухо кивнул.

— Есть один запрет, царица. Бессмертный не должен переступать черту смертности. Не должен желать этого. Не должен… Можно превращаться в смертного. Стать им, даже на миг — нельзя. Иначе не сможешь вернуться.

Последняя фраза прозвучала приговором. Щелкнула ножницами мойр, донеслось отзвуков — «испепелить себя изнутри…». Она прижала пальцы к губам и почувствовала влагу. Не гранатовый сок.

Ихор, бесцветную, бессмертную кровь богов.

Вспомнилось, как она смывала с панциря мужа розоватые разводы.

— Зачем он… — выдавила с трудом.

— Значит, было нужно, — отрубил Танат. — Ты мало знаешь о его битвах, Владычица.

Его взгляд раскрылся. Разложился на фразы, более ясные, чем сказанные вслух слова.

«Не спрашивай меня, почему они рвутся в смертность — переступившие, — говорил взгляд. — Я знаю только, что не могу стоять рядом с ним. Потому что чувствую в нем это. Потому что знаю: однажды он может попросить меня взять меч — и…»

— Еще никто не вернулся, — тихо предупредил он ее, когда она уходила.

Но он вернулся, — думала она, возвращаясь в свой дворец, стискивая кулаки и чувствуя, как застывают изумрудами глаза, делаются мраморными скулы. Он вернулся, он шел за мной от черного озера, он обнимал меня, он был почти что прежним. Его просто нужно удержать, не пустить туда, куда он так рвется, заставить забыть о блаженном забвении, дать новый смысл…

Она сорвала плод граната — тот покорно лег в руки. Мягко улыбнулась, прислушавшись к себе.

Весна торит новые тропы. Выращивает новые цветы-смыслы — в прогорклом пепле, из которого не подняться всходам.

*

— Однажды я вернулся, — вдруг сказал он задумчиво, когда они гуляли в ее саду.

Она должна была уходить на следующий день. Раньше ей казалось — она не сможет. Останется рядом с ним, беречь его ночи, охранять дни. Пусть мать убьет землю. Пусть приносятся стонущие тени.

Теперь знала, что придется уйти.

Чтобы вернуться.

Он был спокоен и отстранен, она — сдержана и тиха, как всегда в день перед прощанием. И он, и она знали, что вечная фраза («И ничего не скажешь на прощание?» — «До скорого свидания») обернется стылой ложью.

Потому на другую ложь не было сил.

— Почему? — спросила она тихо.

Он провел пальцами по серебристой коре тополя. Пожал плечами.

— Воин возвращается ради тех, кто ждет. Но вечно возвращаться не получится. Ты говорила с Танатом.

- Да, царь мой.

— И он тебе ответил?

- Да, он ответил.

— Убийца не знает всего. И никто не знает. Жизнь можно почувствовать по-настоящему, лишь вкусив смертности, царица моя. До той поры — это не жизнь. Бессмертная подделка, не имеющая цены. Вкуса. Цвета. Запаха. Там… за гранью ты ощущаешь фальшь бессмертия кожей. Цену времени. Чувствам. Вечности. Всему. Мы заставляем их скитаться в забвении по полям Леты… и все же они получают неизмеримо больше нас. Ты даже не представляешь — насколько больше стоит смертная жизнь по сравнению с нашей. Это… как дышать полной грудью после долгих лет удушья. Или отведать амброзии после того, как века жрал помои. Поэтому невозможно вернуться. Так пьяница тянется за новым глотком вина. Смертные выше Владык, которые мечут в них молнии — безумная истина, в которую ты не поверишь.

— Я верю, — сказала она тихо, — верю слову того, кто мудрее и древнее. Я знаю, что ты не мог иначе. И знаю, что мучаю тебя, удерживая здесь. В подземном мире, который никогда не был твоим. С памятью, которая выжигает тебя изнутри. Удерживаю здесь, когда ты хочешь только покоя, потому что было слишком много битв, потому что битвы кончены…

Он остановился под деревом граната и удивленно взглянул на жену: когда успела понять? Персефона смотрела серьезно и грустно, чем-то напоминая печальную девочку после похищения и свадьбы.

— Завтра я уйду к матери, Аид, и не стану тебя держать. Будет как всегда — ты и твой выбор. Ты и твой жребий.

Она на миг отвела взгляд, а когда подняла — Владыку подземного мира ожгло зеленым пламенем.

— Но я не обещала, что сделаю твой выбор легким, Аид!

Новая истина непроизвольно толкнулась во взгляд, проговорить помешало перехватившее горло: «Ты станешь отцом! Она у меня под сердцем — наша дочь, зачатая в тот день, когда ты шел, опираясь на мое плечо. Наша девочка, наша красавица. А теперь иди куда там тебе угодно — в смертность, в Тартар, в Лету! Иди — но знай, что никогда не увидишь ее лица, не услышишь лепета, не почувствуешь прикосновения. Что же ты не торопишься идти, Владыка Аид?!»

Он стоял, будто пригвожденный к дорожке сада молнией. Сладкая петля забвения силилась — и не могла дохлестнуть, опадала покорно у ног, разбивалась о купол недосягаемости, неясный, возникший из ниоткуда стук будто бы сердца: «Будет, будет, будет», вспыхнувшее в черноте глаз обжигающее: «Я удержу!»

- Что ты сказала?

— Правду.

— Что ты сказала?!

— Правду. Что у тебя будет дочь.

И когда молодой лавагет Титаномахии подхватил ее на руки, закружил бережно, как хрупкую хрустальную игрушку, когда опустился перед ней на колени и прижался губами к рукам — она поняла, что пепла больше нет. Что раны затянуты. И счастье, которое он испытал только что — потопит в себе любую жажду, смертности ли, забвения…

Весна бывает очень коварной.

- Я ухожу.

— Я знаю.

— И ничего не скажешь напоследок?

— До скорого свидания.