Мотыльком порхает к двери – не давая матери всласть налюбоваться своим смыслом жизни, оставляя тревогу и пустоту.

Деметра кусает губы, чтобы не дать прорваться горькому вою. Ломает пальцы – не дать им вцепиться в плечо ее единственной дочери, встряхнуть, спросить…

Дочь сама не своя вот уже месяц, с возвращения из подземного мира. То вдруг вся светится счастьем свидания с землёй, охотно раздаривает весну направо-налево – а то вдруг начнёт рыдать у себя в покоях. Мать обходит стороной, как зверя дикого. Спрашивала у нимф-подружек – так что с них взять, балаболок, они только и заметили, что «Да-да, она теперь очень много смеётся, радостная! Только – ой! Точно, она ещё и плачет иногда. То есть, почти каждый день. И меньше танцует, а только сидит, смотрит, улыбается странно…»

По утрам у дочери наигранная улыбка и опухшие глаза. И вечное: «Мама, я пойду? Да?» Кора, любимое, нежное, единственное дитя – утекает водой сквозь пальцы… Из-за него – кто б сомневался, что из-за него. Гера верно говорит: если что-то случается, стало быть, он руку и приложил, кто ещё?

А ведь я его выловлю, - думает Деметра, сжимая сильные, гибкие пальцы. Идёт по своим, светлым, увитым зеленью покоям, а кажется – что по темным переходам того, чужого мира. Нужно будет – и спущусь, думает Деметра. Шлем не поможет – за горло схвачу. Тогда, в кромешном ужасе той свадьбы, когда Кора до хрипоты рыдала неделями – тогда меня держали Афина, и Гера, и Артемида еще была, кажется. Всё шептали глупое – про волю Зевса, закон какой-то, наказания… И я сама была оглушена своим горем, но теперь – другое, и пусть он хоть три сотни раз имеет право, пусть – муж, царь, клятва с гранатом, но за дочку я его…

Цветы в её любимом покое приувяли – вот первое, что бросилось в глаза. Алые розы, увивавшие стены, почернели лепестками, будто их коснулось безжалостное, ледяное дыхание. Видела я такое, - мелькнуло в голове у Деметры, пока она смотрела на огонь. Тот не желал сворачиваться в очаге домашним рыжим зверьком – метался диким, багряным хищником.

- Сними эту свою штуку, - горло пересохло, каждое слово кололо изнутри терновыми колючками. – Думаешь, я не вижу?

По спине бежал противный холодок чуждости – Афродита как-то призналась, что у неё такое при виде змей.

В светлом покое, увитом розами и зеленью, у очага, выложенного белыми камнями, за лёгким резным столиком он правда смотрелся чуждо, с чёрным шлемом под рукой.

Он вообще всегда везде смотрелся чуждо – может, только, среди чудовищ подземных ко двору пришёлся. С этой своей манерой горбиться, темнотой в глазах, мрачной миной, холодным голосом…

- Радоваться я тебе не предлагаю.

Радоваться?!

Крик удалось задавить не с первого раза. Он рвался из груди обезумевшей птицей из клетки, и выходило – то шипение, а то вообще не пойми что:

- Что ты… что ты делаешь в моём доме?! Ты…

- Это ненадолго. Скоро я покину твой дом. И прости мне моё появление. Если бы я явился со свитой и как Владыка – об этом стало бы известно Зевсу. Пришлось бы сначала отправляться с визитом к нему. Да и жена бы узнала…

- А ты не хочешь, чтобы она знала?

- Нет. Я не хочу.

Он смотрел на свой шлем – будто помнил, что Деметра не выносит его взгляда. Ну, ладно, сказала она себе. Чуть расслабила пальцы. Как там говорила Гера? Ты слишком прямая, сестра, надо держать лицо. Подошла, опустилась в кресло напротив: раз он не как Владыка, стало быть, можно без поклонов, фальшивых улыбок… даже можно слова выцеживать сквозь зубы:

- Зевс сейчас пирует. Уже месяц как начал. После победы над Гигантами…

И впервые взглянула на его отрешенное лицо, и изморозь вдоль спины пробежала быстрее. Деметра поплыла, провалилась в память времен Титаномахии. Острые скулы, брови вразлёт, по смертному времени – чуть за тридцать, волосы перехвачены простым шнурком… Но он же был старше, когда она видела его в последний раз? Ещё всё досадовала: старик по сравнению с Корой. А сейчас он моложе Зевса с виду, а значит – он чувствует себя молодым, вот только что могло…

- Война закончена, сестра, - когда он называл её так? а вообще – называл? – Все войны закончены, не только эта. Я устал воевать. Я явился с миром.

Странный он был какой-то. Молодой, но только погасший, выпитый, измождённый, будто правда – то ли после битвы, то ли после долгой болезни. Вот сейчас надо крикнуть: «Опять шлялся по подземному миру?! Гестия, глянь на этого испепелителя, его ж ветром качает! И иди, покорми его уже, а то завтра совет у братьев, войска Крона вот-вот подойдут, а он после шага повалится…»

Только вот отец уже давно в Тартаре, а старшая сестрёнка Гестия – горит у людей в очагах, а в неизменной черноте волос молодого воина осторожно и вкрадчиво посвёркивает серебро…

И он говорит, что пришёл с миром, хотя какой у него-то может быть мир?!

В нём с самого начала было войны больше, чем в Зевсовом ненавистном сынке – Аресе.

Деметра поняла первой. Гестия тогда, ещё в утробе Крона, заливалась щебетом: «Брат, брат у нас!» - а Деметре хотелось крикнуть: «Опомнись, ты видела его лицо?! Какой он нам брат? Дружка его видела железнокрылого? Он – не брат, он – чужак! Опасный чужак, приносящий горе! Несущий гибель! Не подпускай его к себе, сестра…»

У неё были братья: Зевс и Посейдон. Хорошие братья, Посейдон, правда, шалопай и дурошлёп и уж очень до нимф охоч, зато Зевс… щеки цвели ярче роз – только если она на него смотрела.

Были братья и была чёрная тень чужака. Убийцы. Испепелителя. Палача. Для него не было ни жизни, ни солнца, ни цветов и плодов – а что важнее может быть?! Одна война на уме, всё бы снёс, всё бы в пустыню превратил – только бы верх взять!

- Он защищает нас, сестра! Бьётся за нас! – горячо говорила Гестия.

Деметра качала головой. Думала: ты ничего не понимаешь, сестрёнка. Он бьётся, потому что он воин. Потому что он больше ничего не умеет – только убивать и жечь. Такие не возделывают виноградники, не играют на свирелях, не подкидывают детей к солнцу. Зевс и Посейдон – они тоже бьются за нас, правда? А еще поют, пируют, водят хороводы с нимфами, Посейдон вон с ребятишками недавно во дворе возился – перемазался, как последний Циклоп.

А старший…

Деметра подмечала детали: он не смотрел себе под ноги, когда проходил по саду, и мог растянуться на траве в грязном хитоне, передавив прекрасные цветки дельфиния, а четверка его коней (нравом в хозяина!) без зазрения совести жрала розовые кусты, если только удавалось дорваться.

Потом была рыдающая мать: “О, сын мой, Климен! О, почему ты оттолкнул меня, почему не послушал меня? Неужели нет в тебе ни капли милосердия? Зачем ты назвался чужим именем? Куда, зачем идёшь,сынок?!”

Всхлипывающая Гея-Земля: “Деметрочка… Офиотавр, мой сыночек… маленький сыночек… Почему они убили моего сыночка? Почему эти титаны считали, что он подарит им могущество? Почему гонялись за ним? Кто придумал эту историю?!”

Плачущая Гестия: “Деметра… боги, что он делает, что творит с собой… с другими… мне рассказали… эти деревни… люди Серебряного века… дети…”

Нереида Левка, тихо покусывающая губы: «Иногда, когда милый… годами не приезжает… я же не знаю, где он и что с ним… я всё спрашиваю: сестёр, ветры, нимф… но разве можно уследить за невидимкой?»

От одного этого слова брезгливо кривились губы. Невидимка, чужак, незримый гнев Зевса, подлец, бьющий в спину… Ты хорошо бил. Ты оставлял мне вытирать слёзы тех, кто тебя любил (а какое тебе дело до того, что они чувствовали, главное ведь – война?!), сам не любил никого. Оставлял мне заращивать после себя пепелища. Чёрно-серые, с обгоревшими черепами, пропитанные кровью и слезами тех выживших, что уведены в рабство. Ты жёг дотла – а я дрожащими руками поднимала из изуродованной земли семена трав и цветов, чтобы на другой день в следующем месте другие травы и посевы оказались вытоптаны, выжжены твоими ратями…

- Его место в Тартаре! – повторяла Гера.

Бледная, с горящими глазами, со сжатыми кулаками. И рыдала злыми слезами, когда он опять уходил на войну. Деметра гладила сестру-царицу по спине. Тихо успокаивала: ну, конечно, в Тартаре. А сама думала: не в Тартаре. В Эребе. Подземном мире. С чудовищами. С Железносердным, с которым он так дружен. Там, где нет живых цветов, только мертвые асфодели. Там нечего испепелять, там бы он прижился…