И Деметра охнула, взяла себя в руки, успокоилась. Потерла щеки, высморкалась, прошла вдоль серых неживых стен, неодобрительно цокая языком. Покосилась на полотна из разноцветных прядей («Дрянь какая!»). Обернулась к Макарии с заранее обреченным видом.

- А обязательно здесь?

- Свадьбу обычно играют во дворце жениха, - лучисто улыбнулась дочь Аида, оглядывая бескрайнее, дышащее неприступностью камней помещение.

Нет, это не так. Свадьбу ее матери играли на Тринакрии**. Но там было другое: жених по происхождению был олимпийцем.

Жених Макарии олимпийцем по происхождению не был.

Найти его фигуру просто: пожелай – и встретишься взглядом, но она нарочито неспешно скользит глазами по фигурам гостей. Медленно, медленно, словно поднимается к своему суженному по ступеням: вот Нюкта со страдальчески-торжественным видом, удивительно, как не разорвалась между долгом и ненавистью, вечным «прийти – не прийти». Гипнос – бел, шустр, уже основательно пьян и вместе с Гермесом явно обдумывает какую-то каверзу. Гермес – ну, это ясно, его и местные сквозняки не леденят, а если леденят, так он их вином заливает. Подземные: в основательном восторге, поскольку нечасто приходится попировать с олимпийцами. А потому - сияющие клыкастыми улыбками (у Гекаты их еще и три). Олимпийцы – осмелились не все, но Семья на месте, только дерганная уж очень. Арес пьянее Гермеса – вином ли разочарования? Он тоже сватался, как и Дионис (тот усердно подливает Аресу в рог и гордо расписывает прелести Ариадны). Посейдон – усердно задирает нос, выпрямляет спину, искоса глядя на Зевса – мол, ну я-то чем не царь?

Громовержец озадачен до последней степени, ибо не знает, как быть. Пир уже идет на второй виток – а он все не знает.

С таким не поздравляют – наверняка нашептала ему Гера. Вот Эгидодержавный и давится каждой здравницей. Можно понять. Покажешь радость – встретишься потом с неудовольствием Деметры.

Пережить неудовольствие того, кто сидит от тебя по левую руку, - проще. Пусть и старший.

Небытие сидит нынче поодаль весны.

Весна – там, с женщинами. Рядом с матерью (осторожно придерживает за локоток. Деметру нужно держать – чтобы не прорвались неуместные на радостном торжестве слезы). Радушна и улыбчива: шутит с Афродитой, кивает в ответ на глубокомысленные высказывания Афины, и ни словом, ни жестом не показывает – что там, под улыбкой. Только пальцы излишне крепко сжимают локоть богини плодородия, как бы говоря: я понимаю тебя, мать. Сейчас, здесь, провожая дочь в ее новый дом (в холодный дом, где очаги горят через силу) – смотри, я понимаю тебя…

Оттого ли губы того, кто сидит от Зевса по левую руку, изломаны особенно капризно? Пальцы выстукивают по точеному кубку древнюю мелодию, брови нахмурены (слушать Зевса подобает величественно, даже если ты на свадьбе дочери). Взгляд рассеян и скользит по пирующим, вдоль столов, мимо живых и мертвых аэдов, старающихся усладить дорогих гостей пением…

Макария не ловит взгляд отца, потому что догадывается – что увидит там. Тихо-тихо улыбается про себя и решает: посмотрю после. Когда другие объявят, что за дары преподнесли. Непременно нужно посмотреть – попозже, потому что когда проходишь путь до конца или почти до конца – хочется увидеть желанное, то, к чему стремился…

- …цветы собирала, - вздыхает Марпесса, и Макария, очнувшись, поворачивает к ней лицо. – Цветы, говорю, собирала… помнишь дорожку-то еще?

Макария кивает. Протягивает руку, берет поскучневший в мире смерти цветок дельфиниума, вращает в пальцах.

Прячет под ресницами мгновенный проблеск воспоминания – девочку, тихонько ступающую босыми ногами по цветочной дорожке, уводящей далеко, далеко…

*

- Цветы умирают?

- Макария, милая…

- А тогда куда деваются их тени?

- Те-тени?!

- У смертных тени идут под землю. Там… - детская ручка делает неопределенный жест. – Харон. Суды. Марпесса! А давай играть в суды для цветов?!

- С-суды?! Д-для ц-цветов?!

- Да, то есть, для их теней. Это будет наш Стикс… - поднятая с земли палочка указует на звонко журчащий ручеек. Ручеек поет изо всех сил, показывая: ничего общего нет у него со Стиксом. Но дитя весны и небытия увлечено идеей.

Макария плюхается на коленки, извозюкивает веселенький гиматий в песке и принимается строить кенотаф: цветы сперва надо похоронить. Кусок коры становится ладьей, гусеница – Хароном, случайно подвернувшаяся жаба – свирепым Цербером (голова одна, жалко, можно, конечно, немножечко поколдовать, как показывала тетя Геката, но лучше не надо бы, тут все такие нервные, в вотчине бабушки). А потом цветочные тени ждет справедливый суд Владычицы Подземного Царства Цветов: они войдут в отделанный мрамором, освещенный причудливыми огнями зал и предстанут перед Справедливой, сидящей на золотом престоле, и склонят лепестки перед ее взглядом.

- Подойти, - медленно скажет Владычица, - можешь смотреть.

И определит – сколько какой цветок отдал благоухания и сладкого нектара, и не мешал ли расти другим, и не вырастил ли на себе шипы, чтобы впиваться в чьи-нибудь невинные пятки. А после изречет – скитаться ли цветочной тени по вечным полям, или благоухать в кущах Элизиума, или…

- …слушай, Марпесса, а если цветком козу покормить – это вроде как мука? – Макария подносит к носу маргаритку, та почему-то выглядит испуганной. – Нет, неинтересно. Цветы нужно сразу все в Элизиум посылать, они не делают плохого.

- Да, конечно… э-э… в Элизиум.

В глазах у Марпессы – мука. Пропасть сострадания, бездны жалости. Сама юная, любящая песни, хороводы и венки, приставленная к дочери Персефоны нянькой – она каждый раз пытается сдержать эту жалость и руку, которая рвется погладить рыжую головку. И шепот «Бедная, бедная, блаженная…»

Бедная, бедная, отравленная подземным миром. Четырьмя месяцами, которая дочь своего отца должна проводить в глубине, среди чудовищ и мертвых теней, стонов ядовитых болот.

Каждый год, пока не придет время определиться.

Макария отводит взгляд – опять провалилась туда, внутрь, хватит уже, как будто там, в Марпессе, интереснее, чем на этой солнечной полянке. Задумчиво морщит лоб и перебирает цветок за цветком – белые, голубые, фиолетовые…

Макарии упорно кажется, что ей о чем-то не договаривают с этим «определиться». То есть, словами ей вообще мало что говорят, на Олимпе странное отношение к словам: ими швыряются, рассеивают вокруг себя – пустые, глупые, трескучие, семена, из которых не подняться всходам.

Еще Макарии кажется, что она ведет себя не так, и потому ее не пускают к олимпийским детям: они ревут и пугаются, когда им предлагается поиграть в Тартар («Ты будешь Гекатонхейром, а я кусками Крона!»), в Стигийские болота, в бешеного Цербера или ворожбу Гекаты. И потому Марпесса все время – видно же по глазам! – удерживает себя от того, чтобы закутать девочку в одежды покрепче, потом пойти к Деметре и просить – нет, требовать! – оставить ребенка навсегда в солнечном мире, не калечить дальше…

Бабушка будет тогда плакать. Она это очень часто делает, особенно когда мама с Макарией приезжают, еще чаще (и больше, всеми дождями) – когда уезжают обратно. Макария пока еще не нашла ответ на вопрос – почему бабушка плачет, а сама Деметра говорит: «Потому что когда очень любишь – трудно отпускать от себя».

- Мой папа не плачет, - с достоинством сказала Макария в ответ. – А отпускает же на восемь месяцев.

Деметра тяжко вздохнула и прикрыла глаза, как будто пыталась что-то удержать во взгляде. Макария много раз пыталась рассмотреть – что? Видела глупости какие-то – как будто бы пир, прикрытый темной тенью давней боли, скрытый за попытками казаться веселой…

Бабушка ласковая, щедрая и добрая. Только очень наивная. И не любит слушать про подземелья. Наверное, она любит сажать цветы: каждый раз, как Марпесса, волоча ноги, возвращается с Макарией с прогулки, бабушка смотрит на лицо нимфы – и предлагает внучке: а давай цветочки выращивать?