Макария соглашается, потому что Деметру это радует. И потом можно будет вырастить в подземелье – показать маме, это ее порадует тоже.

А еще отцу, только она пока что не поняла, какие ему нравятся цветы.

Может, как и ей самой – никакие особенно не нравятся?

Макария, когда выращивает цветы, все время отвлекается на свои мысли, а эти мысли – прямо как змеи, которые в Стигии. Как поползут в разные стороны – только следить успевай.

- Зачем ты выращиваешь такие багряные, детка? Они как кровь или огонь…

- Ой, это я так, нечаянно… - просто подумала, что отцу понравятся цветы, похожие на Флегетон. – Бабушка?

- Да, милая?

- Ведь цветы так коротко живут. И потом умирают…

- Чтобы дать жизнь другим, моя милая…

- Да, только иногда их срезают. Или рвут. Им больно, когда их рвут? Заплетают в венки, или, или…

В глазах у Великой Деметры – испуг: как ответить?! Нимфы каждый день убивают цветы, сплетая их в венки, выстилая дорожки под босыми ногами. Пускают по воде ручьев.

- Я буду рвать их аккуратно, - старается сделать лучше Макария. – И петь, чтобы они умирали без боли…

Улыбка застывает на губах Деметры – двумя трепещущими лепестками.

Вечером, когда Макария возится в саду, тихо напевая что-то веселое в головки цветов, приходит мать. Обнимает мягкими руками, обволакивает волосами, смешивая огонь с огнем, окутывает сладким ароматом нарцисса.

- Не надо говорить с бабушкой о смерти.

Макария мать любит, но некоторых слов ее не понимает. А в объятиях сидеть приятно, и не хочется задирать подбородок, чтобы увидеть взгляд.

- Разве бывает жизнь без смерти?

С мамой приятно, с ней можно говорить о чем угодно, даже об отце, о котором вообще почему-то никто не хочет говорить. И досыта вспоминать подземный мир, где – это жалко – нет звезд и светлячков. Темный, полный тайн, недосказанности, манящий многообразием растворенных в воздухе улыбок, колдовскими огнями, словами с пропастью смыслов…

- Это две разные стороны. Две разные половины, - материнские руки баюкают, и Макария с удовольствием отдается этому ощущению, - Это очень трудно – когда жизнь расколота на две половины. Это… очень…

- Тогда я сделаю так, чтобы моя жизнь была цельной. Хочешь, мама?

Мама, конечно, хочет. Мама хочет дочке самого лучшего, потому обнимает еще крепче.

Макария тихо сопит в мамино плечо и думает: чтобы жизнь стала цельной, мне не хватает еще одних рук. Меня обнимает только весна.

Но отец – в подземном мире, недосягаемый и неуловимый, как подземный мир.

Читать взгляды отца Макария пока что научилась плохо. Знает только: он радуется, когда они с матерью опять спускаются – на четыре месяца. Встречает их колесницу. Сильными руками снимает дочь с нее.

И ускользает, неведомый и почти чужой, Владыка Подземного Мира, давший ей жизнь и умение читать взгляды. У Владык много забот: судить тени, решать дела подданных, осматривать свои владения.

Мать говорит о цветах, об Олимпе, о солнце, о своей свите, о смертных и дальних краях – ее можно спросить о чем угодно. Отец говорит мало или не говорит вовсе, только смотрит, и в глазах у него – глухая, силой воздвигнутая стена, за которую обязательно надо пробиться. Ну, или пролезть.

Потому что Макарию очень интересует все, что скрывается за запертыми стенами.

Поэтому за советом она идет не куда-нибудь – к Танату Жестокосердному.

*

Отцова посланца трудно застать в его дворце. Он все больше на поверхности: отнимает жизни своим клинком. Макария подумала о клинке, посмотрела на ладошку и вздохнула: мать не разрешала заводить меч. А ей хотелось давно, с того самого пира, и непременно такой же, с лезвием, поющим под пальцами.

В этом подземном дворце она еще не была, а потому вдоволь набродилась по коридорам. Приветливо кивала теням (почему олимпийские их так сторонятся? А, вообще, они даже Эриний сторонятся. Или тетку Медузу, странные эти олимпийские…). Коридоры были бесконечными, пустыми и серыми, с вольно гуляющими в них сквозняками, со щелями – в ладонь. Макария осмотрела каждый. Потом с интересом оглядела мегарон, увешанный по стенам чем-то, сплетенным из прядей волос. Бесконечность сплетений заворожила ее – наверное, так выглядит пряжа мойр после того, как прервется. Нахмурившись, Макария тронула одну прядь – отдернула пальцы, услышав хриплый, предсмертный стон. Другую, русую (хрип), седую (отчаянный вопль), длинную золотистую (женский визг).

Волосы были наполнены криками, которые в них запутались.

- Несправедливо, - сказала она, когда из-за спины повеяло холодом. – Разве смерть – не продолжение жизни?

- Царевна, - сухо уронили за спиной. Убийца, кажется, не особенно удивился, застав ее в собственном мегароне.

– Твоя мать будет тревожиться.

Слова через силу – Убийца еще неразговорчивее отца, за него-то, наверное, меч разговаривает. Макария обернулась, чтобы привычно поймать взгляд, но бог смерти не смотрел на нее. Отвернулся к столу, куда незаметная тень только что пристроила чашу с кровью. Подцепил чашу, сделал глоток.

Небрежным движением ладони вышвырнул из воздуха гору прядей – разноцветных, длинных и коротких, испятнанных кровью и блестящих…

- Зачем? – спросила Макария, задумчиво рассматривая покрывало из волос.

Если подземных спрашивали серьезно – они так и отвечали. Не прикрываясь смешками или пустой болтовней, как Олимпийцы. Это Макарии очень нравилось.

- Чтобы не забывать. Забывать, кто ты, нельзя. Никогда.

Макария опять повернулась. Вперила взгляд в железные перья. И наконец вспомнила, зачем пришла.

- Почему мой отец не говорит вслух?

- Потому что слова – шелуха, - с презрением к словам откликнулся Танат. – Верны лишь дела. И взгляды.

И коснулся меча, кажется. Макария постояла, подумала: попросить потрогать клинок? Мать запретила, жалко. Тихонько повернулась, скользнула назад в серые коридоры.

Чтобы помнить, кто ты, нужно знать, кто ты. «Ты вообще кто?» – спросила себя Макария, глядя в серебристое зеркало. Посмотрела на рыжие волосы, потрогала пухлые губки, вздернутый нос… Ага, дочь Персефоны Прекрасной, богини весны, любимицы своей матери Деметры…

Потом присмотрелась к черным глазам, норовившим углядеть главное. Губы сами собой шепнули: дочь невидимки. Властителя Подземного Мира, признающего лишь дела и взгляды.

Я – целое от двух половин, как соединить это?

*

В тот год она впервые явилась на поверхность иной.

В зеленом коротком хитоне летала в танце с нимфами. Смеялась, брызгалась в них водой, остро ощущая разлитую в воздухе под пальцами жизнь. Выслушивала радостную Деметру – и улыбалась таинственно и уклончиво, улыбкой, принесенной оттуда, снизу.

- Милая, - охнула Деметра, вдохнув аромат ее нового цветка. – Какое чудо! Надышаться не могу, - и все пыталась подобрать слова, потом открыла глаза и ойкнула, узрев цветок: черный, сморщенный и весь утыканный иглами, как бы говорящий: а ну, подойди!

- Что э-т-то…

- Это цветку сделали больно, - пояснила Макария, поворачивая его так и этак. – Когда он еще был семечком. Теперь он никому не верит. И не может быть красивым. Может только дарить аромат. Его теперь нельзя взять напрямую, смотри, - стиснула ладошку, и Деметра вскрикнула, когда шипы впились в ладонь внучки. – Можно только – вот так, тихонько…

Тонкими пальцами слегка коснулась скорченных, словно обожженных лепестков – и аромат стал сильнее и чище.

- Где росли дочери Зевса? – спросила Макария у цветка. Цветок и Деметра молчали, тогда она ответила сама себе. – На Олимпе. Где росли дети Посейдона? В глубинах подводья. Где росла Макария, дочка Аида?

И подняла кудрявую голову, задумчиво оглядывая цветник Деметры Плодоносной – бескрайний, наполненный диковинными растениями, деревьям, невиданными в мире смертных цветущими кустарниками.

Сама Плодоносная стояла с опущенными руками.

Молча смотрела в глаза своей вдруг повзрослевшей внучки.