Только где тебе, олимпийка. Небось, засматриваешься на смазливого Аполлона, наплевав на то, что тебя любит эпоха во плоти? Ничего, если мы увидимся – может, я тебя даже поблагодарю. За то, что оттолкнула его так, что он оказался в моих объятиях (чем ты его так, кстати?! Он молчит, но это что-то потрясающее, я знаю. Сказала о мере своей ненависти напрямик?)

За то, что позволила мне его привязать к себе узами, прочнее твоих.

Когда он собрался, она со смешком перекинула ему в руки шлем. Подошла – окутала запахом своих волос, потерлась носом о плечо.

- Придешь сегодня как всегда?

Он не стал говорить мерзостей на прощание.

- Приду раньше, - ответил, словно решившись на что-то – и оставил ее на поляне, прижимающей руки к груди.

Впитывающей неразбавленный, чистый восторг.

…Персефону она встретила ласковой, довольной улыбкой. Та шагнула на поляну вскоре после мужа, и Минта была этим довольна. Наконец выпала возможность – посмотреть: какая она, эта девчонка. Зеленый хитон, медные кудри по плечам, стиснутые, побелевшие пальцы – да, мужчины вечно влюбляются в тех, кто их не стоит. Хтоний – это особенно: ну, где ж она ему пара?!

- Ты заигралась, нимфа. Ты посягнула на то, что принадлежит мне.

- Всего лишь на то, что ты вышвырнула, олимпийка, - откликнулась Минта спокойно. – А я подобрала. Желаешь обратно попросить?

- Просить могла Гера, - Персефона ступила ближе. – Афродита. Амфитрита. Да, я знаю тебя, тварь.

- Так уничтожь меня, - ласково предложила Минта, играясь прядями волос. Бросила взгляд – насмешливый, уничижительный. – И вызови гнев того, о ком говорят шепотом. Он ведь хорошо умеет карать, правда?!

И – подалась назад, вдруг осознав, почему девчонка смотрит на нее именно так. Не только с гневом. Не с бессилием, не с яростью…

С холодным предвкушением Владычицы.

- Ты что же, - в звенящей тишине почти нежно спросила Персефона и ступила еще один шаг, - полагаешь: я его боюсь?!

Минта поняла, что все кончилось. Крик родился внутри, прокатился горячей волной к горлу, она сама не слышала себя, тупо глядя в зеленые омуты, наполненные яростью. Пятилась задом, по-крабьи, обрывала ногти о камни, а в ушах плавало только одно: дай мне жить! Дай мне жить!!!

Она выкрикивала это вслух, бессвязно, хрипло. Молилась про себя: пусть бы он пришел, заслонил. Клялась, что уйдет, что скроется, что это не она, что это все он, извивалась и захлебывалась слезами, потому что жизнь – благословенная, полная наслаждений, невообразимо прекрасная – вытекала сквозь пальцы, отступала прочь перед каждым шагом зеленоглазого возмездия, и запоздалое прозрение полосовало наотмашь: она достойна его как никто другой. Она достойна… мужа…

- Дай мне жить!!!

- Да, - услышала она полный предвкушения шепот – и зажмурилась, но все равно видела легкую, мечтательную улыбку, - я дам тебе жить. Вечно.

И пальцы начали кривиться и выворачиваться, расти вверх, привязывая ее к земле внезапно появившимися корнями. Она рванулась, но волосы предали ее – устремились к травам и взметнулись темно-зеленой порослью со сладким запахом. Она кричала – а через тело, отбирая у него соки, росла все та же неумолимая трава.

И в агонии она поняла, что у травы будет ее имя.

Последнее, что она увидела – склонившуюся над ней Владычицу с бронзовым ножиком. Срезающую стебли травы с ее именем.

Крик без остатка потонул в горле, пропоротом зеленой порослью.

- Запомни, - услышала она перед самым концом, - он – мой.

Потом пришли бесконечные болезненные сны.

*

Девушки рвут ее пальцы… отщипывают кусочки волос, дергают груди. Варят в котелках, от которых поднимается ароматный пар. По всей Элладе – там, куда упали семена.

Трава по имени Минта вздрагивает от боли. И снова снит – спальню с зажженными факелами, прозрачный отвар из себя самой в ладонях коварной царицы, издевательский шепот:

- Что же ты не пьешь, царь мой?!

Застывшее, на миг дрогнувшее от гнева лицо Владыки. Ее крик:

- Тебе было мало? Мало меня?! Захотелось разнообразия, как Зевсу? Можешь пойти и полюбоваться на свою нимфочку – если, конечно, среди трав отыщешь. И со всеми остальными – слышишь, с каждой! – будет то же самое. С каждой, слышишь?! Можешь карать меня, но – с каждой! И если ты хотя бы попробуешь… посмеешь…

Крик, заглушенный его рывком навстречу. Не пощечиной – поцелуем. Одним, вторым, десятым…

Трава с именем нимфы дрожит на ветру – не хочет снить спальню Владык, переплетенные пальцы, смятые простыни, чашу с остатками раствора, забытую и треснутую, выброшенную на пол…

- О-о, Владычица!

Девушки хором лепечут что-то невнятное. Склоняются перед еще одной – шагнувшей на лужайку.

В зеленом хитоне. Медноволосой, улыбающейся.

Безбоязненно ступающей босыми ногами по зеленому ковру. Сминающей темно-зеленые, сладко пахнущие стебли.

Минта склоняется, стелется, брызгает соком – истекает кровью своей вечной, проклятой жизни.

Трава под ногами победительницы.

========== Только взглядом (Макария) ==========

Вновь мало Аида, зато это компенсируется кое-чем и кое-кем другим. Надеюсь)

Пир был оборотнем.

Оборотень прятал под пестрым оперением радости и веселья змеиную кожу: отвращение, недоумение, презрение. Перьев было мало, и холодная чешуя лезла наружу, норовила кинуться в глаза: мелькала в изгибах губ, двусмысленности тостов, натянутых усмешках.

В этом месте даже гимны звучали опасливо – словно златокудрый Аполлон все время хотел обернуться через плечо, распевая их. Не маячит ли там, за спиной, опасная тень?

Очаги – и те полыхали принужденно, уверенные, что им здесь не место. В выстывшем зале, увитом цветами с поверхности. Цветы ежились, печально поникали головками прямо на глазах, просительно тянули лепестки к своей госпоже.

Будто чувствовали, что их развесили там, где еще недавно плавно покачивались на сквозняке полотна.

Свитые из прядей волос.

- А ты что – правда будешь тут жить?! – в ужасе прошептала Артемида. Макария тихонько засмеялась, отбрасывая на плечо драгоценную, переливающуюся золотом и рубином ткань покрывала*.

- А что? Разве это не подобает моему статусу? Жуткая, подземная…

Артемида смотрит с укоризной, Афина – с мудрой усталостью. Наверное, они еще долго будут все считать блажью, - думает Макария. Все мои выборы, с того, самого первого, давнего – до этого. Ничего не поделаешь. Я не умею стискивать губы, как мама – с почти детской непреклонностью. Не умею смотреть как отец – взглядом, от которого чувствуешь себя Атлантом с небом на плечах.

Умею улыбаться, ускользающе и лукаво, и прятать черноту глаз под медными ресницами (так не видно опасности). Смеяться, петь, танцевать, подшучивать над нимфами.

Так уж бывает: если ты даже к смертным приходишь с пением, тебя вряд ли будут воспринимать всерьез. Что с того, что богиня смерти, если смерть – блаженная? Они все еще думают, что я забавляюсь. Даже сегодня.

- Нет, правда, сейчас тут совсем неплохо. Видела бы ты, что было два дня назад…

Афродита, укутавшая плечи накидкой из шкуры белого барса, тихо охает. Наверное, представила.

А Деметра вот, было дело, в крик ударилась.

Держалась как могла. Кусала губы – не выдать себя при внучке! Отворачивала припухшие глаза (Персефона до сих пор отказывалась рассказывать дочери, что было, когда Деметра узнала. Подземная царица так и сказала: тебе спокойнее будет). Поприветствовала Аида с вымученной, выстраданной любезностью.

А увидела зал – испустила придушенный вопль-рыдание.

- Это?! В этом… толосе?! Деточка моя, как же, как же…

Макария сочувственно вздыхала. Гладила бабушку по локтю, подсовывала ей тряпочки, смоченные душистыми притираниями – чтобы щеки не горели от слез. Только когда услышала «…похоронить себя здесь… с этим…» - тихо выговорила:

- Многие подземные архитекторы строили при жизни именно гробницы. К тому же мы под землей.