Наслаждаясь сама, она умела дарить наслаждение.

С богами это началось с Ареса. Ареса на нее натравила как раз Афродита: думала осуществить какую-то месть. Бог войны, тогда совсем мальчик, ворвался на ее поляну вихрем: огромный меч на поясе, броня бряцает, в глазах – воинственный пыл, волосы – торчком.

Она вскрикнула и попыталась бежать (не быстро, а то еще не догонит!), он погнался за ней и швырнул на землю. Хитон, конечно, порвался, и юный бог войны сам не понял, как оказался на вскрикнувшей нимфе, как под ладони скользнула круглая грудь, а потом…

«Ну ладно, еще и изнасилую», - подумал Арес (чем не месть-то?!).

Минта лежала смирно, давила слезы: так нужно было – для него, потому что он хотел видеть страх, растерянность, стыдливость. Вскрикивала как от боли, на самом деле – от блаженства: мальчик, еще неопытный, бросался на ложе как в битву и потому был восхитителен. Робко прошептала в конце, что ни с одним мужчиной у нее еще не было подобного, но это же и понятно: где вы видели таких мужчин? Спросила – может быть, прекрасный воин вернется?

- На кой ты мне сдалась? – презрительно бросил Арес, уходя. Минта сыто улыбнулась ему вслед: у мальчика даже затылок выглядел довольным.

Он был груб: приходил внезапно. Врывался в нее резко, словно меч – в тело побежденного соперника. Ударял, валя на ложе, пинал ногами, как собаку, вымещая злость после стычек с Афиной. Про Афину Минта всегда отзывалась презрительно: «Эта вобла в шлеме». Аресу нравилось.

А однажды явился – безумным, пьяным от вина и ярости, и бил, не переставая, месил, как тесто для пирогов, потом швырнул на четвереньки и брал, брал без перерыва, с рычанием, извергаясь в нее снова и снова, впиваясь зубами в кожу плеч и шеи, вцепляясь пальцами-крючьями в бедра – до черных синяков.

Минта наслаждалась и этим. Осознанием того, что к ней, а не к кому-то он пришел, когда Афродиту отдали замуж за Гефеста. Осознанием того, что он и дальше будет приходить – потому что она могла дать ему то, чего не мог никто: выход для гнева.

К Гефесту Минта отправилась сама, когда представила себе лицо – о! – лицо Афродиты (судорога предвкушения была почти любовной). Улеглась у моря, прислушиваясь к шуму кузницы. Дождалась, пока хромой кузнец придет ополоснуть руки и шею.

Он был огромным, горячим, кряжистым. Будто туча спускается на вулкан, думала Минта, опускаясь на него сверху. Пахнет дымом, все мои пальцы в копоти, будто занимаемся любовью в костре. И оголодал – Афродита ему мало внимания уделяет. Потом не думалось уже ничего – кто думает в момент любовного безумства? – она только кричала от удовольствия, вновь и вновь позволяя кузнецу вторгнуться в свое тело.

Гефест привязался с одного раза – больше и не потребовалось. Минта тогда попросила: поговори со мной, мужики вокруг – дурни, хоть вой, давно душевного не находилось. Он поверил, растаял и растворился, и говорил без умолку обо всем: о своих мастерских, о друге-Прометее, о неверной жене, которая не понимает, что он ради нее… ну вот, что с ней сделать?! Рассказывал о мачехе, которая скинула его с Олимпа. Кузницу показывал. Он был яркий, солнечный, добрый. Даже слишком мягкий какой-то: руки – жесткие, а ласковые. Все вздыхал о войне Титаномахии: вот времена неспокойные… битва…

Минта слушала внимательно, гладила его по плечам каждый раз, как он приходил. Дарила сочувствие – щедро, без меры. Только встряхивала волосами, отгоняя наваждение: черная фигура в коридоре… черная фигура на колеснице…

- Они все так глупы, - шептала притомившемуся кузнецу, поднося ему воду, - не видят настоящей красоты. Не слышат силы. Разве стоит чего-то то, что открыто? Что можно увидеть глазами?

Как-то раз, полушутя, подала Гефесту идею: пошутить над женой и Аресом с золотой сеткой. Конечно, вряд ли воспользуется… а вдруг.

…Афродита все-таки пришла. Бледная, грозная. Если только морская пена может быть грозной. Минта как раз поуютнее обустраивала свою укромную пещерку, когда Киприда ослепила красой окрестных ворон, с размаху вляпавшись белой ножкой в болотную тину.

- Ой, осторожно, - сочувственно сказала Минта, - тут такие места… неверные.

- Отпусти его, - сквозь зубы бросила Киприда.

- Ареса? Гефеста? Я сплю с обоими. И еще кое с кем. Время имен, о великая.

Она с нагловатой ухмылочкой выдержала режущий синевой взгляд.

- Ты, кажется, не поняла… тварь, - Минта заинтересованно подняла голову от охапки душистой травы. – Отпусти его, или даже не успеешь пожалеть. Я…

- Нашли на меня Аида, - томно попросила Минта. – Ка-а-акой мужчина… с Зевсом или Посейдоном будет слишком легко.

Судя по лицу Киприды – именно этим именем она собиралась внушать ужас в проклятую Минту. Это имя вообще легко внушало ужас – но раз уж так…

- Я убью тебя.

- Нет, - спокойно отозвалась Коцитида. – Не убьешь. Не ранишь. Знаешь, мужчины бывают в ярости, когда отнимаешь у них то, к чему они привязаны. Хочешь испытать ярость сразу двоих?

Да. Это было наслаждение. Златоволосая, прекрасная, с пятнами румянца, как от пощечин…

- Чего ты хочешь?

- На колени, - тихо, ласково сказала Минта. – Да, вот сюда, в грязь.

И улыбаясь, закивала в ответ на яростное:

- Ты никому не скажешь об этом!

Она не собиралась никому говорить. Ей нужно было для себя.

Наслаждаться воспоминаниями.

*

Она помнила их всех.

Зевс. Ах, как царственно, как величественно он уходил! Ступал – будто историю творил. Велик во всем, а уж на ложе – о-о-о-о! Ну конечно, ночь с невзрачной нимфочкой, плюнуть и забыть…

Ну, или еще раз вернуться, а потом забыть.

Или через два раза.

Оказывается, нимфочка понимает суть истинного величия. За это можно еще раз прийти. Ну, ладно, еще раз семь-восемь, а то Гера ревнует, хотя она ко всем ревнует, и правильно Минта говорит – чтобы ему баба указывала?!

Гера ломалась долго. Потом согнула колени неохотно, глядя с ненавистью. Минта ей весело объяснила: это – малая плата. Я с ним сразу расстанусь, ты не бойся, я ведь могла его заставить меня на Олимп взять, как Лето или как Ганимеда…

А Амфитрита плюхнулась в болото так шустро, что почти и удовольствия не доставила. Еще слезами заливалась. Скучная такая, даже странно, такой-то муж…

С Посейдоном было весело. Неожиданно – и весело. Он сам был громкий, вечно бухал хохотом, а еще любил брать ее в разных позах, она не возражала (хоть морским узлом завяжи!). Когда он вернулся к ней впервые – то сам был удивлен, потом смеялся, а потом, приоткрыв рот, слушал, как она на все корки ругает Зевса (и знаешь что, вот ты его во всем величественнее! Да, ты правильно понял! Во всем!) Слушал – цвел как лужайка в разгаре лета.

Даже жалко было оставлять.

Аполлон. Легко. Аполлон нуждался только в восхищении, и им она наполнила каждый свой взгляд, каждый жест… Кифаред отчаянно рвался прочь, и потому она находила большое удовлетворение в их встречах: словно каждый раз взнуздывала норовистого коня. Он слишком любил восхищение – Аполлон – и потому все приходил и приходил, пока не наскучил.

Гермес. Она дала ему провести себя. Потом оказалась с ним на ложе, признала его хитроумие – и подержала немного: чтобы он понял, с кем связался. Гермесу она давала отдохнуть от себя самого. Маски плутовства, вечных новостей… воровства, торговли. От Гермеса она слушала о подземном мире, ахала, восхищаясь его смелостью: туда! На должность Душеводителя! К самому Аиду!

И снова – растрепанные черные волосы, вечная тень на лице… иногда она облизывалась, как собака, представляющая луну кругом сыра. На подземного Владыку, как на новое, недоступное наслаждение.

Эрот. Она возлегла с ним в память об Аресе, хотя сын ничем не походил на отца: смешливый, легкомысленный, любящий прятки и щекотку. Он наведывался к ней, потому что она охотно сплетничала и посмеивалась над остальными олимпийцами. И от него она услышала – то самое. О той свадьбе, о которой шептались нимфы.