- Радуйся, Мрачный брат, - с тихой улыбкой говорит девушка. – У тебя хороший дом. Я вижу.

========== Трава под ногами (Минта) ==========

Аида маловато, да, но он же реально для нее один из многих…

- Гей! Пирра! А-ууу!

- Телефасса! Здее-е-есь!

- А где Эвника?! Где?

- А-а-а-а!

Голоса – текучие, звонкие. Сбегаются с разных сторон поляны, ручьями. Девушки перекрикиваются и смеются, разбрызгивают светлый ручеек – и он начинает подпевать в экстазе. Плетут венки. Венки и сплетни скоро наскучивают – сколько можно! – и тогда они начинают собирать душистые травы в принесенные с собой корзиночки.

Метелки тимьяна, и подмигивающий желтыми глазками зверобой, и анис, и вербена – срезаются маленькими бронзовыми ножиками, с пением связываются в пучки, складываются друг рядом с другом. Босые ноги осторожно ступают по траве: не примять бы что ценное! Травы гуляют в прятки: то раскинутся по лугу, то убредут в чащу леса – и девушки не спеша продвигаются за ними, перекликаясь с шутками:

- Великая Деметра видит, такие проказницы! Душица вон, от Гелиоса упряталась!

Младшая сестричка одной из девушек без устали бегает за травами, тараторит без умолку:

- А это шалфей? Это для жаркого, да? И еще раны промывать… А это я знаю, это душица! Это я, когда с животом, то бабушка лечила, это надо набрать… Э, жалко, лаванда тут не растет, бабушке, чтобы голова не болела… Ой, валериана, вот еще, возьмем? А это что за травка? Вкусно-то пахнет как! Эй, Пирра! Пирра! А я ее не знаю, что это за травка?!

Любопытные руки тревожат зеленые листья. Рвут, мнут, свертывают в катышки – и в воздух из ран травы брызжет свеже-сладкий аромат, чистый, манящий…

Девушки, возбужденно переговариваясь и славя великую Деметру, рвут тело новой травы. Срезают бронзовыми ножиками ее темно-зеленые косы. Отрубают и растирают в ладонях руки.

Трава по имени Минта молчит и видит сны об Олимпе древних времен.

О каменных стенах, в нишах которых прячутся перепуганные нимфы. Скрываются, шепчутся перед надвигающейся по коридорам черной тенью:

- Это суровый брат Зевса, Аид…

- Молчите, сестры… он страшен в гневе.

- Он и без гнева страшен…

Трава по имени Минта видит себя другой. Черноволосой, пухленькой, отчаянно не влезающей со своими формами в нишу. Провожающей взглядом статную фигуру юноши в пропыленном плаще.

Трава по имени Минта снит молоденькую нимфу, которая усмехается вслед фигуре, произнося:

- Да? А мне кажется, вполне себе ничего.

*

Подруги единодушно считали, что Минту Котициду прокляла Афродита.

Подруги, конечно, ошибались.

На самом деле Афродита, разгневанная тем, что Минта увела у нее одного из многочисленных любовников, всего лишь только явилась перед нимфой во всей красе. И провозгласила холодно:

- Отныне никто и никогда не полюбит тебя!

И дождалась недоуменного поднятия черных дуг-бровей. Удивленного смешочка. И всплеска руками:

- Так а зачем оно мне надо?!

Великая Пеннорожденная даже поперхнулась. И от гнева покраснела – ну, то есть, не совсем, а так, чтобы щечки не попортить. Обратила к ничтожной пылкие речи. Дабы ничтожная, рожденная у истоков Коцита, собрала свои мозги (явно унаследованные от матери-ослицы!) и прониклась суровостью кары. Потому что ведь никто – никто, никто! – к ней никогда не воспылает. Никогда она не увидит пламени влюбленности в глазах, никогда никто не полыхнет слепящей страстью, а разве есть счастье большее…

Когда Пеннорожденная увидела, что во время ее пылкой речи нимфа преспокойно чешет волосы и переплетает их цветами – она поперхнулась еще раз.

Котицида почесала нос и решила, что совсем уж не отвечать будет невежливо.

- А счастье у каждого свое, богиня, - сказала спокойно. – Может, мне не надо пламени влюбленности. Может, я другим обойдусь.

Киприда, кажется, ее сочла одержимой Лиссой-безумием. Или пившей из Коцита, или сосной по голове треснутой – подружки потом много чего такого приносили, что слетело с нежных уст Афродиты. Минта кивала, соглашалась. Ага, мол, ага. Как, говоришь, коровой обзывала? Ну да, а тот ее любовник все жаловался, что для него Киприда слишком костлявая. И болтливая. И глупая. И слушать не умеет. Да ладно, чего там, он просто сам ко мне в объятия сиганул!

Сиганул – как в омут, потом долго не выныривал. Сладкий мальчик, красавчик, сын царька лапифов, наевшийся прекрасной Афродитой досыта: ходил, жаловался на внимание богини, спрашивал: эту Киприду вообще чем-то можно отвадить, а?! Вздыхал, песни пел красивые, еще так смущался, когда она просила петь дальше…

Хорошо.

Иногда Минте становилось интересно: что там в голове у этой самой Афродиты? Она что – правда думает, что счастье в том, чтобы мужчины пялились на твою красоту (прирожденную красоту, данную тебе Урановым семенем!)? Истекали слюнями: ах, какая! Преклонялись, обещали горы свернуть – чтобы только хоть разик… хоть поцелуйчик… хоть малость… ах, какая красота…

Что толку с того, что тобой любуются, как чудесной цацкой?! Совершенной статуей, внутри которой – пустота (пустота становится очевидной, как только постучишь по статуе подольше). Что толку в твоих завоеваниях, великая воительница любви, если на деле они оборачиваются победами мужчин? «Ага, а мне сама Афродита не отказала! Видали, какая красавица – и в моем списке?!»

Иногда Минта была признательна природе, что та создала ее не прекрасной. С удовольствием любовалась недостатками своей внешности в озере-котелке: да, личико круглое, губы слишком пухлые, глаза слегка раскосые… нос вздернутый, да. Родинка присела на румяную щеку, на шее еще одна, круглая, мужчинам нравится. Глаза – приглушенная, странная зелень: что – не разберешь.

Эй, Афродита! А ты сможешь удержать мужчину, если вдруг тебя сделать не златоволосой, пухленькой и не такой и прекрасной? Удержать так, чтобы – намертво. Чтобы – не ушел. Чтобы тянуло, как пса к родимой будке, где стоит неизменная, верная миска с едой, чтобы возвращался неизменно, даже пытаясь вырваться, освободиться…

Чтобы был подвластен – не золотым стрелам. Не красоте…

Эй, Киприда, сможешь?!

Да нет, где тебе. Ты не умеешь наслаждаться по-настоящему: вся твоя любовь – жадный, мучительный поиск новой жертвы, вечная жажда без насыщения, бездонный сосуд…

Правда, думать так скоро надоедало. Минта плохо умела философствовать: философия мешает наслаждаться.

Наслаждаться Минта умела очень хорошо.

Каждым солнечным днем – у Коцита, ее родины, такие дни были редки и оттого более драгоценны, зато солнце прихотливо играло на болотных кочках, золотило зыбкую трясину, и кувшинки вели веселые хороводы в зарослях кустарника.

Каждым спелым фруктом, забрызгавшим губы соком. Песней. Лентой в волосах. Цветком, осыпавшим губы пыльцой.

Особенно она умела наслаждаться мужчинами. Сатирами – с ними приятно было поваляться в кустах над рекой или поводить хороводы, или позволять брать себя вновь и вновь, без остатка растворяясь в грубой, звериной силе. Смертными – случайными воинами, робкими пастушками, хорохорящимися охотниками, горделивыми сынками местных вождей. Лапифами, детьми титанов…

Тешить тело получалось со всеми. Приятнее было тешить самолюбие. Минта позволяла это себе не с каждым: только с теми, кто приходился по вкусу или казался добычей потруднее. Привязывала, пленяла, забирала к себе.

Есть дар – значит, нужно получать от него удовольствие. У Минты был дар – угадывать, чего хочет мужчина.

А когда знаешь, - легко это дать.

Восхищение? Понимание? Грубость? Ласку? Отторжение? Приветливость?

Она для каждого находила свое. Слова, позу, касания, даже молчание – и они подчинялись, возвращались за новой порцией того, что приготовлено только для них. Потому что не было бы той, которая понимала их так же.

Они расставались только когда того хотела она – и они вспоминали ее по-разному. С благодарностью, с мечтательной улыбкой, с сожалением… почти никто – с гневом.