Смотреть на брата было больно. Когда так стало? Когда узнала, что его, кроме всех его прочих прозвищ, зовут Гасителем Очагов? Может, раньше. Она так старалась согреть его, хоть чем-нибудь: встречей с матерью, объятиями, песней, смехом – но холодом веяло все сильнее, Гестия знала это ледяное пламя, имя которому – война.
Гестия понимала, что ее брат становится убийцей надежды.
Гестия рыдала от бессилия – и прятала красные глаза от него, и знала, что он видит.
И начала даже чувствовать облегчение от того, что он с ней не заговаривает.
- Еле-еле, - отозвалась она тихо. Не в глаза, только не в глаза. Раньше лед его взгляда теплел, когда она дарила ему свои искорки – теперь льда было достаточно, чтобы затушить ее пламя, загасить целиком, домашнее пламя – такое беззащитное и хрупкое… - Очаги плюются дымом. Горят багрецом, как на пожарищах. Они знают, что сегодня будет много огня. Они знают…
Долетел рев далекого дракона – пестунки армии Крона уже разогревали небо короткими небесными струями. Аид поднял голову и мимоходом глянул в окно – туда, где должна была закипеть битвенная похлебка.
- Они знают, что главная нынче ты, - сказал вдруг негромко и спокойно. – Сестра. Побереги наш очаг. Битвы заканчиваются. Нам нужно будет куда-нибудь вернуться после этой.
Он терпеливо снес, когда она погладила его ладошкой по щеке. Усмехнулся в ответ на ее робкую улыбку, и она подумала: это просто война. Пусть только все закончится…
- У него же там этот серп, - вдруг вырвалось, прерывающимся шепотом. Посмотрела на Зевса – брат на другом конце комнаты придирчиво считал молнии в колчане. Посейдон казался беспечным, нетерпеливо топтался: «Когда уже?»
- Что мне сделать, чтобы успокоить тебя? Хочешь – исчезну?
Он подмигнул приоткрывшей рот Гестии и вновь нырнул в суету подготовки – раньше, чем она успела обнять его на прощание, сказать, что будет ждать, будет греть, будет надеяться…
Пусть только это все кончится, - думала она потом, сидя в не опустевшем дворце. По коридорам гулко разносились стоны раненых, слышались отрывистые команды кого-то – кажется, за ранеными взялась Гера присматривать… Совсем близко рокотала великая битва - безмерным телом билась о скалы, о землю, о небо. «Мы в осаде!» - кричал кто-то, захлебываясь страхом – и оружие звенело совсем близко, и где-то сдвигались с места горы, и разрывалась земля, выпуская Гекатонхейров… все текло мимо.
Пламя в очаге горело ровно и ясно, как никогда. Дарило тепло стенам дворца, делая дворец – домом, куда можно возвращаться. Куда он вернется вместе с остальными. Нет, об этом рано, хотя почему рано – обязательно. Обязательно вернется. Невидимка против Серпа Крона. Смешно (щеки вспомнили, что от улыбки на них появляются ямочки). Он вернется, и я его отогрею, рано или поздно. Ата говорила – он стал Страхом, чтобы не допустить Зевса или Посейдона. Может, так лучше. Тогда бы греть пришлось сразу двоих. А с братьями все хорошо: у Зевса дети, у Посейдона – жена. Семьи, очаги, дворцы, налитое медом, зрелое пламя. А он просто замерз – это она знала еще тогда, в утробе Крона. Потом слишком долго был на войне – откуда там очаги?! Потом слишком долго… память отозвалась болью, ядовитыми словами Геры: «Жалеешь это чудовище?! Нашла, на кого слезы тратить!»
Слишком долго, но ничего. Льды тают, раны затягиваются. Он вернется победителем – и все закончится, и тогда наконец, наконец…
Он вернулся не победителем. Когда она висла у него на шее с торжествующим девчачьим: «Я знала!» - под ее руками были напряженные плечи того, кто в битве и ждет противника. На миг он замер, когда она шепнула: «Я сохранила пламя!» - потом приподнял ее, покружил, шепнул: «Хорошо» - и угол губ дернулся, силясь изобразить усмешку, но ее не было, губы хранили отпечаток немого крика… боли от Серпа Крона.
«Просто устал, сестра, бой был долгий, это ничего…» - правдивая ложь в глазах, Ата в красках расписывала, какой он умелый лжец, ее ученик.
Она пролепетала что-то про пиршественный стол, улыбалась, скрывала растерянность, он кивнул и позволил себя утащить, и был пир, и огонь в очагах горел ровно и победоносно, и Зевс и Посейдон смеялись, вздымая чаши, и она не могла понять, глядя на лицо своего старшего брата: неужели битва еще не кончилась?!
- Ты выбрала не тот смысл, - с сочувствием сказала ей перепившая на пиру Ата. Сказала правдиво и благодушно, разомлев от обильной еды и славословий. – Если хочешь остаться с ними – не тот смысл. Зачем им теперь тепло? Они победители.
- Разве победителям не нужен дом? – спросила она, бездумно вертя в пальцах золотой кубок.
Ата хмыкнула, прикрыла рот пухлой ладошкой в изящном зевке.
- Ты ведь никогда не видела, как горит пламя в золотом очаге, правда? Увидишь.
Гестия не ответила. Гестия ничего не успела сказать, когда на завтрашний день брат ушел в следующую битву: держать Тартар, вечность. Просто, как все остальное – строить ли крепости, убивать ли предателей. Просто взял на себя самое грязное, самое мерзкое, то, от чего не избавиться и не излечиться – чтобы жили остальные. Чтобы дышали остальные.
Чтобы их стены были полны тепла.
Он ушел как-то быстро и незаметно, и Гестия опять не успела. Сказать: «Какой же ты после этого Гаситель Очагов. И не бойся, брат, я не подведу. Я видела – для чего ты сделал это. Может быть, я видела даже то, чего ты не видел в этот момент.
Их очаги будут гореть. Будут!»
Все огни в очагах Олимпа взметнули тогда ладони – в бесконечной клятве. В наивном жесте: давай – у сказки будет хороший конец?! Ну – хотя бы такой?! Один брат ушел в вечный мрак, где не место очагам, где горит кровавый огонь Флегетона, но зато другие… другие…
- Зачем обкладывать очаг золотом?!
- Сестра, я утомлен. Эти камни вызывают разве что усмешку. Это не подобает царю.
- Сестрица, но, право же, они совсем не подходят под мои ковры!
- В царском-то дворце?! Шутишь?!
- Гестия, а тебе какое вообще дело?!
Мне есть дело, - хотелось закричать. Мне холодно, холодно от этого желтого, кусачего металла, пропитанного царственностью, не подходящего для домов. Он дышит на меня величием, он убивает тепло, им подергиваются ваши взгляды, как маслянистой пленкой, вы перестаете видеть настоящее, сидя на тронах, сделанных из того же проклятого металла, вы цепляете его на себя, надеваете на голову, и он лезет к вам в кровь, по крупицам выдавливая из нее живое тепло…
Нет, не надо ставить на место моего яблоневого трона – золотой. Холод от него достает до сердца, я кашляю в углах замка, и мое пламя тоже оковывается золотом, я коченею и становлюсь равнодушной, братья, сестры, что же вы делаете?!
Я теряю вас всех. Одного за другим. Он ушел в подземный мир, на войну, с которой не возвращаются. Гера несколько раз заговаривала о свадьбе, о пышной церемонии, о том, что нужно бы подобрать кандидата, тогда Гестия просто принесла обет девственности – и пламя в очагах Олимпа стало казаться легким и соломенным, разъедаемым изнутри едким золотом.
Долго не продержаться. Кажется, я начинаю засыпать, думала Гестия, садясь на трон и проваливаясь в стылое равнодушие. Так не должно быть. Но что делать, если им не нравится, когда я звонко смеюсь (ее теперь часто одергивали: внезапные взрывы хохота были неуместны в буднях Олимпа). Я все равно не смогу уйти: кого мне тогда греть?! Куда девать смысл?
Она дважды видела брата. Не Аида-Владыку – брата. Раз – после восстания Тифона, когда ее очаги запылали тревожно и жарко, потому что небо воспламенилось старым огнем, и дворец нужно было – греть. Он тогда поднялся на Олимп вместе с победительным Зевсом, и Гестия стряхнула сон, по-детски понеслась навстречу и повисла на брате – на чем-то незыблемом и неизменном, на памяти прошлого и семьи. Вжалась щекой в холодный панцирь – в черный, не парадный. Понимала: на них смотрят, так нельзя, она принесла обет, да и вообще, Владык вот так не хватают, Владыки тогда гневаются.
Он не разгневался, только по-старому стиснул зубы («Я удержу!» - эхом ударило из взгляда). Подземный мир углубил раны: усугубил вечную сутулость, состарил его, дал судейскую непоколебимость, притаившуюся у губ…
