- Ссора?

У любой из мормолик, любой из Эриний… вообще – у любой – Геката спросила бы иначе. «Неужели Эрида-раздорница прокралась на ваше ложе?». И истекала бы таинственным туманом, травила бы едкой усмешечкой…

С этой ее подругой можно только прямо – иначе на коварство ответит коварством, и дружеская беседа превратится в сражение на ядовитых кинжалах упрека. Можно – только просто, иначе из-под твоих ног вырвутся неприметные плети плюща ответной язвительности.

Подползут, задушат.

Персефона передернула плечами. Вздернула нос, вызывающе осмотрела себя в зеркале.

- Да, ссора. У супругов бывают ссоры, знаешь? Можешь отправиться на Олимп и убедиться. Ему следует сказать спасибо за то, что я, наподобие Геры, не колочу посуду с воплями или не истребляю его смертных отпрысков…

- Потому что у него нет смертных отпрысков, - отметила Геката, скользя взглядом по обугленным стенам и дымящимся подушкам: уж она-то знала, как может полыхнуть царская ярость. – Может быть, не одному ему нужно быть благодарным…

- Да, конечно! Принимай его сторону! От всех подземных только и слышу: как я должна быть ему признательна. За похищение! За четыре месяца!

Если она поминает похищение – это плохо, понимает Геката. Только бы не до Минты…

- За Минту!! За суды! За каждый день здесь… За все его… интриги, недомолвки, вечные игры непонятно за чьими спинами!

Персефона не кричит. Коротко выплевывает фразы (стрелы? дротики? метательные ножи?), и в глазах разгорается зеленое пламя. Тонкие пальцы судорожно сжимают черепаховый гребень, отделанный серебром. Щеки белеют, резче очерчиваются скулы: статуя, ударь – ушибешься…

Гекате хочется тяжело вздохнуть, но при царице – нельзя. Не говорить же владычице: «Ты старалась. Ты очень старалась. Старайся дальше, потому что в голосе у тебя все еще – отзвуки обиды ребенка: почему он уходит? почему ничего тебе не рассказывает, не посвящает в свои замыслы? почему не сидит возле тебя все четыре месяца, что ты здесь?»

- У Владыки много хлопот, - получается не мягко – насмешливо. Правое тело устало прикрывает глаза – можно… - Куда он отправился?

- Хочешь сходить за ним? – бьет насмешка в ответ. – Уговорить, привести назад во дворец? Я не знаю, где он, может, уже на поверхности, в этом своем шлеме. Знаешь, наверное, я заведу себе любовника. Этот Адонис очень красивый мальчик…

Владычица говорит еще что-то: об Афродите, о том, что раз красивый – почему нет? – о том, что сколько можно уже бесконечно дожидаться этого…

Трехтелая не слышит. Трехтелая прикрывает глаза – все глаза – и душит, топит, втискивает обратно в грудь поднимающийся изнутри крик: «Дура! Дура!! Что ты стоишь?! Что ты торчишь здесь, я тебя спрашиваю?! Беги же за ним, лети…»

Крик трепыхается и желает прорваться наружу, тогда Трехтелая баюкает его внутри, как капризного младенца. С переменчивой усмешной нашептывает: ну, куда ты собрался? Это еще не сейчас, это еще никогда. Никогда-никогда…

- Я отправлюсь в свой дворец, моя владычица. Приготовлю успокаивающее питье. И попытаюсь увидеть в дыму своих гаданий – когда…

- …он вернется? Да какая разница – когда, - обиженное движение плечом. – Оставь меня, я хочу быть одна.

Трехтелая скользит прочь, вполне довольная своей ложью. Вдыхает яд болотных испарений Стигии – воздух родины. Прячет лицо под вуали – под вуалями не рассмотреть лжи.

Она не будет гадать на Владыку. Не сегодня – может, в более удачный день…

Потому что когда она пытается – он уходит.

В разноцветных дымах трав. В глубине сотни зелий. В знаках костей, лепестков, в полетах птиц и шепотах перекрестков – бесконечно, год за годом, одно и то же…

Он уходит, шатаясь, сбрасывая с себя доспехи в разводах от ихора, и добредает до серебристого тополя над черной водой, и долго сидит там, шепча что-то, а потом оборачивается и смотрит, смотрит – и это взгляд того, кто вышел за грань, одному ему видимую грань, и нет слов, которые вернули бы его оттуда.

Он уходит, ступая с гордо поднятой головой, чтобы сесть на золотой престол, освобожденный заговорами недальновидных братьев, и побледневшие олимпийцы склоняют колени перед новым Владыкой.

Уходит незаметно, надев на себя шлем и бросая из пустоты таинственное: «Хочешь – исчезну?»

Уходит в славе, не двигаясь на деле никуда, просто сидя на троне, и его лицо становится отражением мира – холодное и коварное, с отблесками золота в черни глаз.

Геката меняет компоненты – чтобы увидеть: он опять уходит, только другим способом.

Иногда кажется – он смеется над ней, проклятый Кронид. Будто хочет противопоставить ее упрямому: «Никогда!» - собственный мотив: «Будет. Будет. Будет…»

Будет ли, враг мой?

*

- Да, - говорит Нюкта. И крепко стискивает посеревшие губы, глаза – ярче звезд и глубже Океана - темнеют от предвкушения. – Его нет во дворце. Наверное – он на Олимпе. Какая-то из Эриний сказала, что видела Гермеса. А мой Гипнос…

А твой Гипнос натворил дел, устало думает Геката. Усыпил Громовержца по просьбе Геры. Не ведая, что стоит за невинным: «Это сюрприз для мужа…»

Славный сюрприз – запихнуть сонного мужа в Тартар, а на его престол посадить Посейдона! Геката цокает языком, размешивая пряный напиток в кратере. От Аполлона и Посейдона она ждала такого давно. От коровы-Геры – нет. И кто бы подумать мог…

Интересно: они сами представляли, на что шли, начиная этот заговор?! Когда продумывали: сперва убрать Зевса, а потом и Аида уж за компанию, а то мало ли что он сделает…

- Ход, - произносит Нюкта, вспоминая древнюю, еще времен Титаномахии игру. – Он ударит из невидимости. Уберет Посейдона вслед за Зевсом. Сам сядет на престол. Он не…

«…вернется». Мстительное предчувствие в голосе сгущается, переплавляется в злорадство. Нюкта знает: Гекате можно открываться без опаски, выплескивать бесконечную, истовую ненависть к чужаку-Владыке – не подземному, делающему не то и не так.

Геката молчит и искоса улыбается всеми тремя ртами. Геката полагает, что Гипнос вообще-то пошел в мать, а Великая Нюкта – не лучше олимпийских дур.

Геката хранит мысли при себе и не дает давешнему крику прорваться в воздух.

Трехтелая полагает, что Владыки могут уходить, сколько вздумается. Уходить, приходить, грызть друг другу глотки, меняться тронами.

А этот – нет. Этот обязан возвращаться.

Потому что иначе жизнь выцветет до прежнего мутно-серого варева Стигийских болот, потому что иначе – не станет того, что так долго держало ее.

Врага. Единственного, замечательного, самого лучшего, самого достойного, чудесного, свалившегося как бешеный Уран на голову…

Врага.

В конце концов – у каждого из нас свои смыслы.

*

Титанида Астерия любила звезды. Все ее разговоры были – о них: о мягком сиянии сотен небесных алмазов, о прогулках по бесконечному полю Урана, о чудесных созвездиях: опасном Скорпионе, рыкающем Льве…

О ночных птицах, о хрустальном звоне дождинок о небесный свод, о молодых юношах, которые призывно улыбаются в звездное небо.

Титанида Астерия любила полеты и крылья.

До дочери титаниде не было никакого дела. Ходили слухи – она как-то начала жаловаться на скуку, и Нюкта крикнула ей с колесницы: «Повидалась бы с дочкой, что ли!»

Астерия долго думала, о какой дочке речь. Говорят – даже вспомнила потом случайную ночь с подземным титаном Персом и плод этой ночи: странное дитя с тремя телами, переданное в руки отцу с гневным наставлением: «Тащи это чудище в подземный мир! А ты думаешь, где ей место?!»

Геката тоже любила звезды – все, что у нее осталось от матери. Прочее было ни от нее, ни от отца: змеистые черные косы, миндалевидные глаза, и кровавая улыбочка, и тайный, сладкий шепот, и тяга к таинственным, смутным дорогам, предсказаниям, гаданиям и снадобьям…

- Почему я такая? – спросила она однажды у Великой Нюкты. Спросила, играя в любимую игру: предвидение. Вот сейчас Великая таинственно усмехнется, наклонит голову. Шепнет: «А ты разве хочешь быть другой?»