И Кокал добавил с видимым сожалением:
— Я водрузил царский венец на чело много позже, чем он покорил лестригонов и обосновался на северных островах. Но вот я уже стар, и волосы мои покрыты сединой, а он по-прежнему исполнен весенней силы и буйства горной реки. Э! Вот и Камик!
Столица царя сиканов — множество домов, беспорядочно лепившихся на склонах невысокой горы вокруг маленького дворца. Город был обнесен бревенчатым частоколом и рвом, словно укрепленный лагерь. Мы вошли в неширокие — как раз для одной, тяжело груженой повозки, — ворота, прошествовали узкими улочками. Появление царя не было редкостью для горожан. Попадавшиеся навстречу нам люди приветствовали Кокала со всей почтительностью, но без того благоговейного трепета, что сопровождал каждое мое появление на улицах Кносса, и во взглядах сиканов, обращенных ко мне, я не видел ничего, кроме любопытства. В простом одеянии морехода и без пышной свиты я не выглядел властелином половины Ойкумены.
Камик был беднее тех городов, которые мне приходилось видеть на Кикладах и в Пелопоннесе: не столь много глинобитных домиков теснилось вокруг твердыни дворца, а тот, возвышаясь на небольшом холме, был достоин разве что басилевсов убогой Кефалении и Итаки, или гористых земель Эпира. Того, кто строил дворец, заботила больше прочность, чем красота. Мощные стены были созданы в расчете на то, что во время набега жители города могут укрыться в нем. Но все же он заметно уступал крепостям Аттики и Истма. Не случайно Кокал так страшился внезапных нападений.
Посланный вперед вестовой сообщил о прибытии важного гостя. Во дворце нас ждали.
На невысоком крыльце перед портиком столпились гепеты Кокала. Завидев нас, на ступени дворца выплыла царица: еще нестарая, но очень толстая женщина, судя по чертам лица и одежде — тирренка. Следом за ней шли две юные девушки, рослые, широкобедрые и крепкие, удивительно похожие на Кокала.
— Это моя жена, — не без гордости произнес басилевс, — благородная Рамта. И мои младшие дочери, Ларисса и Алкиона. Войди в мой дом, великий и мудрый анакт Минос.
Под любопытными взглядами женщин и знатных сиканов мы прошествовали через небольшой портик в мегарон: довольно просторное помещение, низкий потолок которого поддерживался толстыми четырехгранными колоннами. Широкие глиняные и каменные скамьи вдоль стен и росписи на них тоже были выполнены на тирренский лад — судя по всему, этот полудикий народ служил здесь образцом для подражания — точно так же, как аргивяне и ахейцы старались во всем следовать за Критом. Кокал опустился на трон, я сел рядом, в кресло, поставленное подле хозяйского места. Тотчас Ларисса принесла таз и кувшин, полила мне на руки и, разув, омыла ноги. Алкиона наполнила вином чаши и с поклоном подала — мне и отцу. Я щедро плеснул в сторону очага:
— О, Гестия, старшая сестра моего отца, Зевса Крониона! Храни этот дом и даруй гостеприимным хозяевам спокойную жизнь на много-много лет вперед!
Щелкнув пальцами, я повелел одному из гепетов приблизиться и подать заготовленные подарки:
— Прими и ты, благородный Кокал, мой скромный дар в знак благодарности за твое гостеприимство.
Вещи для подарков были отобраны наскоро, но мой бронзовый кинжал в ножнах, украшенных лазуритом, небольшая шкатулка из ливанского кедра, обитая золотом (я хранил в ней масла и притирания), и несколько перстней произвели на не слишком привычного к роскоши Кокала немалое впечатление.
Тем временем к царю подошел человек — судя по одежде, слуга — и, низко поклонившись, вполголоса доложил, что все готово для омовения гостей.
— Ты утомлен долгой дорогой, великий анакт, — приветливо улыбнулся Кокал. — Пусть мои дочери проводят тебя, смоют с твоего тела морскую соль и грязь дорог, умастят утомленные члены оливковым маслом. Тем временем все будет готово для пира.
Танатос. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Рака)
Подчиняясь почтительному приглашению Лариссы, я поднялся и последовал за ней. На выходе из мегарона нас догнал банщик Хеви. Обреченно косясь на царевну, он кинулся передо мной на колени и запричитал:
— О, богоравный анакт, да живешь ты вечно! Выслушай своего раба и не изливай на него гнева, подобного бурному ливню!
— Что нужно тебе? — со сдержанной суровостью спросил я.
— Скорбь грызет мою печень! — воскликнул он. — Почему ты отказываешься от услуг верного твоего раба? Разве я плохо омывал тебя? Разве смогут руки царевны так умастить твое тело, размять утомленные члены, чтобы ты смог восстать из бани полный сил, словно молодой бог?
За спиной банщика тем временем появился Нергал-иддин. Ему явно были по душе причитания Хеви, да и я предпочел бы своего банщика. Царевна растерянно оглянулась на меня: она и так едва понимала по-ахейски, а Хеви сильно коверкал слова.
— Чего он хочет, мой богоравный господин?! — переспросила Ларисса.
— Это мой банщик. Он сокрушается, что я отказываюсь от его службы.
Девушка рассмеялась.
— И я не стал бы терзать его печень, отказываясь от его умения, если бы не боялся обидеть тебя и твоего великого сердцем отца, — закончил я.
— Но ты и не обидел бы меня, о, богоравный анакт, — простодушно отозвалась девушка. — Хочешь, я просто укажу тебе и твоему слуге, где устроена ванна, лежат губки, масло, сухие холсты и чистые одеяния? А потом мы с сестрой подождем, когда ты омоешься, чтобы сопроводить в мегарон, на пир.
— Что же, царевна, пусть будет так, — ответил я и повернулся к Хеви, все еще лежащему ниц.
— Благодари благородную Лариссу и следуй за мной. Тебе же, Нергал-иддин, не следует беспокоиться. Оставайся здесь, с прочими мужами.
Хеви с готовностью метнулся к ногам царевны и подобострастно облобызал их. Итти-Нергал с недовольным видом побрел прочь, в мегарон. Сестра Лариссы, Алкиона вернулась к отцу — объяснить, что произошло. Тот, выслушав дочь, рассмеялся. Хеви, наконец, поднялся и направился за мной, с видом пса, которого хозяин намеревался оставить дома, а в последнюю минуту все же позвал за собой.
Миновав несколько скромно убранных покоев, мы вошли в небольшую комнату. Просторная глиняная ванна располагалась недалеко от высокого узкого помоста, застеленного грубым полотном. В углу, вмурованные в пол, находились два широкогорлых пифоса. Над одним из них поднимался густой пар. Судя по всему, воду только что вскипятили.
— О, богоравный Минос, сын Зевса, — с почтительным поклоном произнесла Ларисса, показав Хеви, где лежит все необходимое, — мы с сестрой будем находиться в соседних покоях и, если ты пожелаешь, можем поиграть на флейте и кифаре.
— Что же, — улыбнулся я. — Пусть будет так.
Освободившись от одежды, я спустился по ступенькам в ванну и сел на небольшое возвышение, а Хеви, взяв глиняный килик, принялся поливать меня прохладной водой и привычно-точными движениями растирать тело губкой. Однако, мне показалось, что египтянин торопится. Не успел я в полной мере насладиться покоем, который дарит горячая ванна в сочетании с приятной музыкой, доносящейся из соседней комнаты, как банщик уже протянул мне руку.
— Скоро будет готов пир, мой богоравный господин, да будет твое Ка благополучно во веки веков. Ведь ты не хочешь, о мой прекрасный господин, чтобы тебя ожидало великое множество столь благородных мужей? А я еще должен размять и натереть елеем твое божественное тело и осушить волосы, чтобы уложить их подобающим образом.
Слова его были разумны, и я нехотя поднялся из ванны. Хеви накинул на мои плечи покрывало, вытирая, и вдруг, ловко зажав мне рот, резко свернул голову набок, а потом с силой толкнул в спину. На мгновение показалось, что меня отбросили ударом в грудь, а потом я увидел, что стою возле горловины пифоса с кипятком, в котором плавает мое тело.
Так вот она, смерть?!
В юности, слушая рассказы матери, я полагал, что закончу свои дни на алтаре, чтобы сила моей уходящей жизни превратилась в благополучие Крита и обеспечила счастливое правление молодого царя. Но Зевсу были противны человеческие жертвы, и он запретил их. Жаль. Это была бы красивая и благородная смерть. Куда более красивая, чем эта — от рук банщика, подкупленного моим сыном, ибо кому еще могла прийти в голову мысль именно так лишить меня жизни? "Разумно и изящно", — привычно подумалось мне.
