По бане разнесся исполненный ужаса вопль. Хеви, словно на самом деле обезумев от испуга, кинулся к моему телу, самоотверженно засунул руки в кипяток и, ухватив труп за волосы, дернул на себя. Хорошее движение, которым он поставил свернутую набок голову на место и позаботился о том, чтобы наверняка добить меня. Хотя это напрасно — я уже мертв.
На его крики вбежали царевны и не сразу поняли, что произошло. Потом Алкиона, заламывая руки, бросилась в мегарон, громко призывая на помощь, а Ларисса бесстрашно вцепилась в мертвое тело, и они, на пару с Хеви, вытянули его из кипятка. К этому времени небольшое помещение бани уже было заполнено народом. Итти-Нергал, яростно расталкивая всех, прорвался к Хеви и царевне, бросился к моему трупу, как безумный, припал к его груди ухом, тряхнул.
Хеви повернулся к Кокалу, воздел к небу обожженные руки, и, воя раненным зверем, воскликнул:
— Помогите же ему!
— Шея… сломана… — выдохнул кто-то из толпившихся вокруг сиканов, — О, боги!!!
— Царь… поскользнулся на мокром полу… Я… не успел… Наверно, он ударился… о край пифоса, когда падал… — истерически всхлипывал Хеви. Каков лицедей! Я бы и сам поверил ему, глядя в его честное, перекошенное ужасом лицо.
Банщик забился в новом приступе рыданий. Итти-Нергал не слышал его слов, в отчаянии пытаясь вернуть мою душу в обожженное тело, Кокал же сразу понял всю неизмеримость беды, свалившейся на его гостеприимный дом. Глухо застонав, он осел на пол и стал в бессильной ярости рвать на себе волосы и царапать лицо руками.
— Позор мне, позор!!! — стонал басилевс. — О, горе! Великий гость нашел смерть в моем доме… Гестия, великая сестра Зевса, чем прогневил я тебя? За что мне эта кара? Почему я не умер? Зачем ты, о безжалостный Танатос, сразил моего высокородного гостя?!!! Кто поверит теперь, что я не обагрил руки кровью доверившегося мне? О я, злосчастный!!!
Я хотел было броситься к нему, обнять, утешить. Но кто-то решительно перехватил мою руку.
— Твое прикосновение, Минос, сын Муту, может быть опасно для доброго Кокала. Вспомни Афины.
Я оглянулся. Передо мной стоял бледноликий юноша, тонкий и изящный, словно сошедший с фресок Лабиринта. Венок из голубоватых асфоделей, сияющих мягким светом, украшал его черные, пушистые кудри, а за спиной покоились величественно сложенные крылья, острые, словно у ласточки. В руке он сжимал только что потушенный факел.
Танатос?!
Да, несомненно, это был он, ничуть не напоминавший мерзкого старца, явившегося за Эгеем, прекрасный и благородный юноша, удивительно похожий на Андрогея.
Крылатый посланник Аида усмехнулся.
— Приветствую тебя, Минос, сын Муту… — произнес он мягким, низким голосом. — Ты так долго ждал этой встречи, и вот я явился за тобой.
Словно приглашал к изящной любовной игре…
— Твои пути были извилисты, о, прекраснейший из богов! — прошептал я, невольно отвечая в лад ему.
Танатос одобрительно усмехнулся, кинул быстрый взгляд в сторону суетящихся живых и скорчил брезгливую гримаску — точь-в-точь Дивуносойо.
— Шумно тут. Уйдем отсюда.
И не успел я ответить ему, как он схватил меня за запястье, и мы в мгновение ока оказались на крыше дворца. Танатос кокетливо, словно Ганимед, поправил растрепавшиеся волосы и продолжил с шутливым негодованием:
— Мои пути извилисты? Я кружу вокруг тебя вот уже добрые два девятилетия! Знал бы ты, как непросто мне с вами, потомками великих богов!
— Отчего же?
Боги олимпийские, как он прекрасен!!! Я совершенно забыл об охватившем меня сразу после смерти смятении, и даже предательство сына казалось сейчас чем-то далеким. Кровь заливала мое сердце, часто-часто била в висках. Мне было так же сладко, как в те мгновения, когда стрела Эрота впервые впивалась в мое сердце.
— Неужели ты полагаешь, что я могу исторгнуть душу из тела, не готового расстаться с ней?! — спросил Танатос. — Увы, этого мне не дано! Потому ни один из вас, детей богов, еще не умер смертью, которой желают все люди — на ложе, когда душа едва держится за изношенную годами и болезнями плоть. Ваши тела слишком прочны и долговечны, потому и болезни обыкновенно вам не страшны. Хорошо если удается настигнуть вас на поле брани. Но и там детей бессмертных нелегко одолеть. Остается только ждать, когда коварные заговорщики сплетут вокруг обреченного сеть.
Юное лицо бога смерти озарил легкий румянец азарта. Наверное, в свое время Главк и Амфимед так же горячо рассказывали мне, как преследовали на охоте добычу, а она, миновав все препоны, ускользала от их дротиков.
— Я не знал, что ты ведешь охоту на меня, светлый бог, — усмехнулся я, — иначе подыграл бы тебе.
— Да-да! А сам каждый раз выкарабкивался из Стигийского болота! — Танатос возмущенно топнул изящной ножкой — так, что я вспомнил Милета. — Не бойся, я не гневаюсь на тебя, Минос, сын Муту, — он погладил меня по волосам, матерински нежно, как Дексифея. — Если бы ты сам заботился об охране собственной жизни, то давно бы сошел в Аид! Увы, за твоими недругами следили Ариадна и верный касситский пес. Хвала Эроту, поразившему сердце твоей бдительной дочери, а то и сейчас мне не пришлось бы беседовать с тобой!
Танатос приблизился ко мне с видом ребенка, доверяющего взрослому сокровенную тайну, глянул мне прямо в глаза и продолжил шепотом — так говорила со мной Прокрида:
— Знаешь ли ты, Минос, сын Муту, что среди тех заговоров, о которых предупреждала твоя мудрая дочь, не было ни одного, порожденного лишь возбужденным воображением верных стражей?
— Неужели? — улыбнулся я, завладевая тонкопалой ладошкой бога смерти. Тот усмехнулся, глядя мне в глаза, и не спеша, как изощренный в любовной игре юноша, высвободил ее из моих горячих пальцев.
— Может, ты и сейчас поверишь, что просто запнулся и нечаянно упал в пифос с кипятком? — сейчас я слышал голос Радаманта.
— Нет, я знаю имя убийцы. Катрей.
— Верно, — с довольным видом подтвердил Танатос, и сейчас в нем было что-то от моей богоравной матери.
— Изящно придумал, — усмехнулся я. — Он хорошо меня знал. И много раз Катрей покушался на меня?
— О, если я начну рассказывать тебе, кто и когда расставлял ловушки на твоих тропах, это будет весьма занимательное повествование! — захохотал Танатос, и сердце мое снова болезненно сжалось при мысли о Сарпедоне. — И Катрей, и Девкалион, уж если тебе так хочется об этом знать, а также Эгей из Афин, Мегарей Нисийский, Теламон и Пелей с Эгины, — он уже напоминал мне Итти-Нергала — не обликом, а манерой говорить, и голос у него стал чуть глуховатым, мерным.
— А Эак?
— По крайней мере, сам он приказов не отдавал, — сухо, как Ариадна, заметил Танатос.
Он походил сразу на всех, кого я любил когда-либо, но своего лица у него не было.
— Можно было спорить на то, кто меня завалит, — хмыкнул я.
— А мы и спорили с Гермесом, — с улыбкой простодушной Прокриды отозвался Танатос. — Я выиграл. Боюсь только, хитроумный Гермес докажет, что все было не так. Твои дети умны и отлично знают, как следует сделать, чтобы ниточка паутины увела подальше от хозяина.
— Вот как? Я хочу знать об этом! Назови хотя бы самые коварные их замыслы!
Танатос задумчиво возвел глаза к небу, припоминая. А я явственно увидел Парию.
— Люди Катрея два девятилетия назад подбили Эгея послать тебе в дар браслет с отравленной проволочкой в застежке, — наконец сказал он, — а позднее посланный им человек договорился с тирренскими разбойниками, напавшими на тебя — помнишь, в море у Кимвола, четырнадцать лет назад? И если бы не самоотверженность отравителя, что три года спустя под пытками сказал, что служит государю Сифноса Иолаю, то Ариадна узнала бы имя истинного господина этого человека. Или вспомни колдуна, который шесть лет назад пытался умертвить тебя, сжигая восковую фигурку?
Я расхохотался:
— Ты и этого безумца числишь опасным? Он мог навредить мне не больше, чем слепой щенок!
— Тебе — да, — горячо, совсем как Ариадна, предупреждавшая меня о грозящей опасности, возразил Танатос. — Потому что ты — сын бога. Не умри этот колдун под пытками, Ариадне удалось бы выследить доверенного человека твоего второго сына, Девкалиона. Ты же не считаешь своего младшего невинным дитятей?
