Это могло быть только правдой. Я смог сохранить победную улыбку на губах и произнес, словно бы самому себе, но для тех, кто был рядом:

— Хвала мудрой Палладе и благостной Афродите Урании.

Оглянулся на окружавших меня людей.

— Нет оснований для негодования и смятения. Ибо все, что свершилось, было сделано по моей воле, — твердо произнес я. — И по воле моего отца! Ибо…

Сколь ни горячо было мое сердце, боги дали мне твердый разум. Или у меня был хранитель, который, словно услужливый писец, вовремя подающий господину папирус или глиняную табличку, необходимую в этот миг, подсказывал мне нужные слова.

— …Ибо Зевс, анакт всех олимпийских богов, сказал мне, предрекая свершения этого девятилетия: "Великий год не истечет до конца, как свершишь ты, Минос, дитя мое, все, ради чего я сделал тебя царем. Распря моя с Посейдоном Потнием подходит к концу, и придет тот, кто нанесет ему последний удар. Страшись же не узнать моего избранника! Страшись перечить моей воле!"

Все уставились на меня в крайнем изумлении. Катрей хрипло произнес:

— Но ты послал Тесея одного биться с сыном Посейдона!

— Разве тот, кому помогает мой отец, нуждается в помощниках? — невозмутимо произнес я. — Я хотел лишь избежать напрасных жертв среди жителей Афин. Они были не угодны богам.

— Тогда отчего ты не сказал ничего мне, своему наследнику? — настаивал Катрей.

— Оттого, что был болен, — ничто не могло посеять в моей груди смятения. — И мысли мои не имели обычной ясности.

Катрей недоверчиво усмехнулся, кивнул головой. Не знаю, поверил он мне, или нет, но я продолжил:

— Зевс желал смерти чудовища, а я — брака между родами афинских басилевсов и анактов Крита. Возблагодарим же моего отца Эгиоха, Геру и Афродиту и будем молить Гименея, чтобы узы, соединившие мою дочь и афинского царевича, были крепкими. Ибо я чаю немалой пользы для моего царства от их союза. Теперь же ступайте, пусть приготовят жертву пресветлым богиням.

— Великий анакт! — осмелился подать голос Девкалион, и я повернулся к нему. — Еще с афинянами бежал мастер Дедал, прихватив с собой сына Икара и жену свою, Навкрату.

— Да будут боги благосклонны к нему! — равнодушно отозвался я. — Не столь уж велика эта потеря по сравнению… (слово, родившееся на моем языке, было лишним, но я нашелся и закончил без малейшей запинки) с тем благом, которое удалось нам приобрести.

Накануне. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)

Старший писец Калимах робко вошел в хранилище табличек и свитков. Остановился у входа и, преданно глядя на меня, замер, ожидая, когда царь удостоит его вниманием. Я повернулся:

— Говори, мой почтенный Калимах.

— Великий анакт, завтра день, когда любой из жителей твоего царства или чужестранец может явиться пред лицом анакта и принести к ногам его просьбы и жалобы. Изволишь ли ты выслушать просителей?

— Я помню. И разве хоть раз, будучи в Кноссе, я отменил этот день?

— Не бывало такого, богоравный, на моей памяти, — ответил Калимах, опуская почтительно голову. — Но, может быть, ты доверишь это дело сыну своему Катрею?

— Разве я тяжело болен, чтобы не быть в состоянии выслушать просителей? — ответил я не терпящим возражения тоном.

Да, во дворце ничего не утаишь. После смерти Минотавра и бегства Ариадны я стал другим. Многие считают, что виной тому — душевная боль от расставания с дочерью. Это правда, мысль о том, что Ариадна любит и счастлива, служит мне слабым утешением. А еще — я устал. Когда знаешь: жить осталось недолго, каждый новый день встречаешь настороженно. Чего еще хотят от меня боги? Почему Танатос не приходит за моей душой? Я жду его, и мне трудно заставить себя думать о земных делах. Но суды меня не тяготили. Даже наоборот, веселили полуостывшее сердце.

— Лавагет Катрей, как подобает наследнику анакта Крита, будет завтра восседать рядом, и я готов преклонять слух к его речам. Ответь, много ли людей желает говорить со мной?

— Нет, великий анакт, — ответил Калимах, ставя передо мной большой ящик. — Их всего два десятка и три человека. Из них двадцать и два — это тяжущиеся с разных сторон. Все они, разумеется, желают принести свои слова к твоим стопам. Но некоторые жалобы, мне кажется, не стоят того, чтобы отвлекать тебя от более важных дел и забот.

— Есть ли у меня заботы важнее, чем благо моего народа и правосудие?

Я сурово посмотрел на писца. За прошедший со времени бегства Ариадны неполный месяц Катрей и так взял в свои руки бразды правления. Даже Калимах напоминает мне, что я зажился!

Тот, почувствовав мое недовольство, потупился и полез в ящик. Достал первый свиток папируса. Уставился на меня преданным, собачьим взглядом. Я рассмеялся — не столько перемене в его лице, сколько собственному гневу. Только что твердил себе, что устал, и заботы царя мне в тягость, а как озлился, едва мне намекнули, что пора уступить трон! Вот так, Минос, не смей лгать самому себе. Ты готов умереть, но желаешь оставить этот мир царем, пред которым смолкают все, и чье слово исполняется тотчас.

Я милостиво улыбнулся писцу:

— Начни же, мой верный Калимах. Без твоих забот слово правды не будет жить на моем языке.

— Да, богоравный анакт, — выдохнул он с готовностью и, почтительно приблизившись, начал читать со свитка.

Я внимательно слушал, время от времени задавая вопросы, иногда просил его обождать и перечитывал написанное сам.

Калимах точен и честен. Он умеет рассказать о деле, показав правоту и неправоту обеих сторон. Люди в устах Калимаха становятся похожими друг на друга, словно тени в Аиде, и с его слов я мог рассудить спор беспристрастно, однако решения свои выносил обычно только после того, как видел самих тяжущихся. Нельзя быть справедливым, не видя человека.

В лампе почти полностью догорело масло, прежде чем Калимах закончил говорить. Я опустил ресницы.

— Хорошо, Калимах. Я доволен тобой.

Писец облегченно улыбнулся и поклонился.

— Милости твои велики, анакт. И я рад, что могу хоть немного облегчить бремя, лежащее на твоих плечах.

— Что просители — позаботились о них?

Калимах позволил себе легкую улыбку. Я мог бы и не спрашивать.

— Они размещены в покоях Лабиринта, им дается вдоволь еды и питья, они не терпят ни в чем притеснения. К каждому из них приставлен раб или рабыня, которые служат им, как царским гостям. Только… здесь не все, анакт, — добавил он вдруг, кивая на ящик. — Сегодня, на самом закате, из Амонисса прибыл жрец Диониса, некий Бромий с Дии… — с Наксоса, так жители зовут свой остров после смерти твоего внука. С ним еще несколько человек, мужчин и женщин. Жрец говорит, что хочет лицезреть анакта, но не сказал нам, какое у него дело до тебя, богоравный. Примешь ли ты его, анакт?

— Нельзя отвергать посланцев богов.

Я помолчал, размышляя, потом добавил:

— Пожалуй, будет плохо, если, слушая речи вдохновленного бессмертными, я буду думать о тяжбах и жалобах простых смертных. Пусть он войдет последним. Сам пойди к нему, убеди, что так я буду более внимателен к его речам.

— В этом нет нужды, анакт! Ваши мысли сходны. Он желает говорить с тобой, когда остальные заботы отойдут от твоего сердца.

— Что же, — развел я руками. — Тогда он не станет обвинять меня в непочтительности к Дионису! Ступай и приготовь все к завтрашнему суду. Мы начнем сразу после рассвета. Смотри, пусть перед залой Лабриса не будет сутолоки. Пусть твои люди позаботятся, чтобы каждый молящий и тяжущийся являлся ко мне без опозданий, но и не томился, ожидая своего череда. Можешь идти, почтенный Калимах.

Писец поклонился и беззвучно исчез. Я достал из ящика папирусы, подвинул поближе лампу, долил в нее масла и, поправив фитилек, принялся читать. Макариос, хранитель этих покоев, внимательно уставился на меня, ожидая распоряжений. "А лицо у него настороженное, — отметил я про себя. — Знает, что ночь я проведу в хранилище, и боится, как бы не пришлось ему сидеть рядом с царем. Такое бывало. Помнится, когда благородный Ифимед пытался оттягать наследство у своих братьев, нам пришлось перерыть кучу табличек со времен правления Астерия, прежде чем я разобрался, кто чем по праву владеет".