— Но есть ли среди многих, о которых ты упомянул, хоть один, что стоит если не вровень, так следом за несравненным Дивуносойо? Кого одарил своей приязнью анакт Кефти? Спроси свое сердце!

Я задумался, глядя на отражения звезд в черной воде. Думал, будет трудно ответить. Но сердце отозвалось быстро, уверенно и твердо.

— Тот, кому я никогда и не заикнусь о своей любви, потому что его верность и преданность ставлю превыше всех любовных наслаждений — Итти-Нергал-балату. Раб, купленный за четыре сикля на пристани Амонисса…

Итти-Нергал-балату. (Амонис. За три года до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)

Грохоча и поднимая тучи пыли, наша колесница, запряженная парой лошадей, выехала на морской берег. Сарпедон сразу спрыгнул на землю, я же не спешил, наслаждаясь зрелищем гавани близ города Амонисса.

Я люблю нашу пристань. Сердце мое наполняется радостью, когда я вижу отмели, густо усеянные кораблями со всех краев Ойкумены. Я бывал здесь с детства. И уже маленьким ребенком отлично различал легкие, с высоко вздернутыми носами и кормой, суда моего отчима, анакта Астерия; похожие на выброшенных на берег дельфинов остроносые корабли ахейцев и данайцев; подобные тучным коровам ханаанейские торговые суда — с высоко поднятыми над водой носами и кормой и массивными штевнями, отвесно спускающимися к водной глади.

Я умею узнавать приближение бури по легкой пене на волнах. Могу не хуже бывалого морехода поставить парус, убрать или поднять мачту. На руках моих, несмотря на умягчающие масла и гладкую пемзу, наверное, до самой старости не сойдут застарелые мозоли поперек ладоней — отметины весел. Я горжусь ими не меньше, чем следами, которые оставили ежедневные упражнения с мечом и копьем.

Душа моя радуется и ликует, когда я вижу разноголосую толпу в удобной гавани близ города Амонисса. Выросший на Крите, я с детства привык внимать не только языку здешнего народа. Мать моя, ханаанеянка, часто пела своим детям песни далекой родины, а отец, царственный тучегонитель Зевс, бог ахейцев, обучал сыновей языку народа, которому он покровительствовал. Во дворце жили не только уроженцы Крита. Я слышал речи египтянок, жительниц Баб-или и далекой Нубии — служанок моей матери, и чуткое детское ухо легко схватывало чужие слова. Никто не помнит, на каком из наречий я заговорил раньше — критском, ахейском или финикийском. Есть ли в Ойкумене такой народ, чей язык мне совершенно непонятен? Если да, то его сыны никогда не приводили свои корабли к берегам Крита.

Многоязычный шум гавани для меня не сливается в единый гул, подобный гудению потревоженного пчелиного роя. Я понимаю, о чем говорят остробородые ханаанеяне — соплеменники моей матери, подобные лисицам в своих туниках из рыжей шерсти — хитрые торговцы, бесстрашные и умелые мореходы; о чем сокрушаются пленники, привезенные из дальних земель; я слышу, как восхищаются обилием кораблей ахейцы, чьи рыжие и русые волосы сродни меди и золоту.

В груди моей поселяется восторг, когда я вижу изобилие товаров, прибывающих на Крит. Я люблю провожать корабли отчима моего, груженые лесом, амфорами с критским вином, тюками с искусными изделиями дворцовых мастеров — : золотыми украшениями, тончайшими вазами из глины, покрытыми росписью, полными очарования чеканными сосудами.

Мне становится тепло, как от выпитого вина, когда я вижу военные корабли критян и смуглых, мускулистых воинов с медными мечами и копьями, ровными рядами идущих к ним. Сколько раз я водил их к островам Киклад, сколько подстерегал в засаде суда морских разбойников, осаждал прибрежные ахейские города, покоряя новые земли, умножая мощь и величие царства анакта Астерия!

Насмешливый голос Сарпедона прервал мои мысли.

— Знаешь, почему ты никогда не торопишься покинуть колесницу? Так ты хотя бы изредка бываешь выше меня.

— Тебе приятно сознавать, что ты хоть в чем-то меня превосходишь? — со смехом отозвался я, спрыгивая на землю и по-хозяйски неспешно направляясь к морю. Легконогий Сарпедон последовал за мной. На почтительном расстоянии от нас шли трое воинов. Не столько телохранители — ни я, ни, тем более, общий любимец Сарпедон ничего не боялись на своей земле — сколько просто обычная малая свита, положенная особам царского рода. Они сопровождали царевичей повсюду.

Мимо нас прогнали вереницу рабов. Это были жители далекой Асии. В основном женщины, несколько мужчин, дети — все измотанные качкой, понурые. И среди них — исполин, ростом чуть ли не более четырех локтей.

Редко попадаются такие среди мужей. Предания говорят, до нашего поколения на земле жили гиганты, грубые и сильные, яростные, как животные. Если это правда, то пленник был одним из них.

Взгляд пойманного дикого зверя из-под свалявшихся в войлок курчавых волос, мохнатая грудь, подобная равнине, густо поросшей кедровым лесом, бычьи мускулы, широченная спина со вздутыми следами бичей, два свежих шрама — поперек лица и через всю грудь. Не надо ни о чем расспрашивать страдальца, чтобы узнать его злую судьбу. Без сомнения — воин. Был тяжело ранен, попал в плен и теперь никак не может принять позорный жребий рабства.

— Воистину, сын Ареса! — восхищенно прошептал я и окликнул двух сонных ханаанеян-стражников:. — Кто хозяин этих рабов?

Мне указали на купца — лощеного, с тщательно завитой кольцами бородой. Заметив мой интерес к товару, он тотчас утратил степенность и, суетливо кланяясь, заспешил к нам, рассыпаясь в витиеватых приветствиях и льстивых словесах. Почуял, старая гиена, запах добычи.

— Чем может недостойный слуга твой услужить тебе, о, царственный? — торговец раздвинул губы в приторно-сладкой улыбке. — На ком из рабов изволил сын величайшего владыки остановить взгляд? Не желает ли господин посмотреть и другой товар?

Он сладко улыбнулся, сузив глаза до щелочек. Я поморщился.

— Сколько стоит вон тот? — спросил я, махнув рукой в сторону воина.

— Который, мой господин? Вон тот кассит? Он силен и могуч и сможет без устали вращать жернов, чтобы всем хватило угощения на твоем пиру, о, подобный юному Думузи, возлюбленному прекрасной Иштар!

Как бы не так! Не для дома этот раб, не для очага. Он скорее голову о жернов разобьет, чем будет невольником!

— Он стоит сикль серебра, мой прекрасный, как весна, господин.

— Вот ещё! — вмешался в торг Сарпедон, — Он же строптив. Это видно и по взгляду, и по следам от бичей.

— О, прекрасные господа, дети благородного отца! Да пошлют вам боги благополучие и славу!.. — запричитал ханаанеянин. — Дикого коня тоже поначалу укрощают бичом, а потом он покорен…

Брат уперся. Я не слушал их многословный спор и всё смотрел на раба, завороженный его звериной мощью. Тот понял, что разговор идет о нём, и, насколько позволяла вымоченная солью веревка, оглянулся, рассматривая нас. Во взгляде пленника мне почудилось презрение. Да и как он мог смотреть на двух увешанных золотом, раскрашенных щеголей, один из которых ростом был ниже его плеча, а второй, размахивая руками, яростно спорил с презренным купцом?

Я снял браслет, стоивший не меньше четырех сиклей, и, не глядя на торговца, сунул ему в раболепно подставленные потные ладошки. Тот рассыпался в славословиях моей щедрости, низко кланяясь. Сарпедон удивленно вскинул тонкие брови. Один из стражников отвязал кассита от вереницы рабов и потянул его к нам за веревку, захлестнутую петлей на шее. От раба воняло, как от хищника. Я, проведший лучшие годы своей не столь уж короткой жизни в походах и боях, не находил такой запах неприятным. Скорее, наоборот. Ноздри мои слегка дрогнули, и я снова окинул громадного пленника с головы до ног. Это было отвратительно — унизить столь мощного и гордого мужа, сделав его рабом.

Кассит недоверчиво глядел на меня.

— Как звать тебя? — спросил я на его наречии. Наверно, я сильно перевирал слова, потому что пленник нахмурился, догадываясь о смысле вопроса, и только потом отозвался.

— Итти-Нергал-балату, — голос его был подобен приглушенному рычанию льва.