Я уставился на него расширенными глазами. Вадунар не мог задеть меня обиднее и больнее.

— Вот как?! — вскочил я, тряхнув спутанными волосами. — Вот как?!

И не нашел больше, что сказать. Дыхание мое со свистом вырывалось из губ, я сжимал и разжимал кулаки.

— Именно так. Потому что ты собираешься воевать с народом Крита. И я удивлюсь, если кто-то из промахов пойдет за тобой, — спокойно произнес Вадунар. — Ведь среди жриц — их сестры, матери, жены…Полагаю, многие слуги твои обворожены тобою. Ты умеешь покорять сердца людей, Минос. Но поверь, скоро любовь к тебе растает при виде твоих святотатственных дел. Никто не может любить царя, начавшего войну против своего народа.

Вряд ли он догадывался о моих сомнениях. Но попал точно в цель. Я чуть не взвыл от боли, будто мне вонзили нож в открытую рану, — и ответил резко и заносчиво:

— Преданные мне последуют за своим царем!

— В любом случае, не я, — убийственно спокойно произнес Вадунар. — Кара постигнет дерзнувшего поднять руку на богов, и я не желаю следовать за безумцем!

Сердце моё перестало биться.

— Тогда нам не о чем больше говорить, — я изо всех сил старался, чтобы бешенство, сжигавшее мою грудь, не прорвалось в голосе. Но слова мои, рождавшиеся на языке, были исполнены яда и злобы. — Я, царь Минос, освобождаю тебя от клятв, данных мне! Мне не нужна твоя служба! Ступай!

Вадунар поднялся и, не оглядываясь, вышел вон…

Его промахи не последовали за мной в поход против Бритомартис.

Ни один.

Сейчас я жалею о поспешно брошенных словах. Но я так рассчитывал на моего друга, любимца Афины. Я не ждал, что он покинет меня. Хотя, на что я надеялся? Его род живет на Крите чуть ли не с тех пор, как божественная Рея, подательница плодородия, разрешилась в пещере на Дикте Зевсом. Женщины этого рода испокон веку были посвящены в таинства Бритомартис. И сам он, хотя не раз говорил, что власть жён тяготит его, всегда покорно склонялся перед собственной матерью и сестрами, жрицами Священной рощи под Кноссом.

Но может быть сейчас, когда мы возвращаемся с победой, он снова придет ко мне? Я был готов простить его.

Настанет, наконец, это утро?!!!

Я решительно встал и направился прочь из палатки. Стражники покорно расступились передо мной.

Ночная прохлада освежила мою тяжелую голову. Я медленно побрел по лагерю. Воины спали, устроив головы на щиты, накрывшись широкими плащами. Их копья, воткнутые в землю, возвышались подле них. Кое-где в темноте еще тлели угли костров, вспыхивая багровым светом при легких дуновениях ветра. Небо, нависавшее над станом, было черно, и яркие крупные звезды украшали его. Я опустился на прохладную землю, запрокинул голову.

Постепенно чернота сменилась синевой, а на востоке появились первые розовые лучи. Я приветствовал явление Эос, радуясь утренней богине, избавительнице от ночного кошмара. Начинается новый день. Он несет испытания. Но Зевс сделал душу своего сына крепкой, как кремень, дал мне силу и счастье радоваться трудностям и упиваться боем.

Да будь благословен ты, отец мой, Зевс!

Заговор. (Кносс. Восьмой месяц первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)

Проворные, мягкие ладони банщика, египтянина Рамери, скользили по моему телу, умащая его оливковым маслом. Временами он ворчал, недовольный тем, что в походе некому было позаботиться о его обожаемом господине, и я сейчас выгляжу не лучше каменотеса, что целыми днями работает под палящими лучами солнца, открытый всем ветрам, и потребуется немало усилий, чтобы сделать моё тело истинным телом фараона Кефти.

"И ещё больше, чтобы привести в порядок мои мысли", — подумал я.

Ощущение близкой опасности не давало мне покоя с самого возвращения в столицу, но утомлённый разум не в силах был обнаружить расставленную ловушку.

"Я утерял хватку, — вертелось в отупевшей от долгих бессонных ночей голове. — Где-то раскинута сеть на меня! Почему Кносс принял мое возвращение столь спокойно? Мне устроили торжественную встречу. Жители столицы высыпали на улицы, заполнили все крыши и террасы домов, обрадованные возможностью увидеть торжественную процессию. Царедворцы выстроились на ступенях главной лестницы дворца, разряженные в лучшие свои одеяния. Конечно, многие жрицы посматривали в мою сторону косо и недобро, но глупо ожидать от них приязни. Мать ничем не выдала своего гнева, хотя вряд ли она смирилась с новшествами. Царица и воплощенная Бритомартис Пасифая вообще являла собой образец смирения. Но здесь, по крайней мере, нет ничего удивительного: на следующей луне она должна родить и, кажется, не слишком хорошо чувствует себя… А всё же, где ловушка? Не верится, что меня ожидает только неприятный разговор наедине с богоравной Европой…"

Мысли мои прервал стражник, вошедший в баню. Почтительно не глядя на обнаженного царя, он низко поклонился и доложил:

— Явился гепет Вадунар, сын Энхелиавона. Он желает говорить с тобой, анакт. Что повелишь ты, владыка?

О, боги! Вы услышали мои молитвы! С чем пришел он, мой недавний друг, некогда верный, как пес? Сердце надеялось, что не для того, чтобы продолжить распрю.

— Повели рабам, пусть они приготовят угощение для него, и услаждают музыкой, пока я не приму его.

Повернулся нетерпеливо к банщику:

— Я доволен твоей заботой, мой верный Рамери. Твои золотые руки дарят мне величайшее наслаждение. Но меня ждут дела. Подай мне одеться. Позови брадобрея Синона и можешь уходить.

Рамери поспешно стер с моей спины излишки масла холстом, с низким поклоном протянул набедренную повязку, помог облачиться и исчез быстро, как мышь. Я едва дождался, когда сменивший его раб приведет в порядок мои волосы и наложит краску на глаза. Наконец, похвалив и его, вышел из бани и направился в покои.

Вадунар сидел у маленького столика и, подперев подбородок, рассеянно внимал песне юной служанки. На его лице за маской спокойствия скрывалось напряженное, тревожное ожидание.

— Зачем явился ты, Вадунар, сын Энхелиавона? — спросил я, приближаясь к нему.

Он вскочил с кресла и, вместо обычного поклона, приличествующего знатному мужу, осел на колени и замер в безмолвии. Я приказал рабам выйти вон. Мы остались одни. Только после этого я разрешил ему говорить.

— Великий анакт. Милостивый прием, что ты повелел мне оказать, заставляет меня надеяться, что ты выслушаешь мои мольбы!

— Если ты снова пришел терзать мою печень своими упреками и призывами — лучше тебе сразу уйти, — сухо бросил я.

— О, нет! — воскликнул Вадунар, глядя мне прямо в глаза. И я увидел, что его желтоватые, змеиные зеницы полны слез. — Я пришел не для того. Выслушаешь ли ты мою мольбу о прощении?

Прощении!

Слаще мёда показались мне его речи. Как давно хотелось услышать эти слова! Я сел в кресло и велел ему подняться.

— Я не владыка далекого Баб-или, чтобы благородные и мудрые гепеты ползали передо мной во прахе. Встань, Вадунар. И говори.

Он подчинился.

— Великий анакт, и я, и вверенные мне промахи раскаиваются, что возвышали голос свой против царя и бросили тебя, божественный, в трудную пору. Есть ли нам прощение? Что должны совершить мы, чтобы искупить свою вину?

Я опустил голову, с трудом сдерживая глупую, счастливую улыбку. Мои промахи верны мне! Лучшие воины Крита! Но я не спешил выказывать свою радость.

— Велика ваша вина, — произнес я медленно. — И твоя, когда ты отказался выполнять волю мою; и промахов, что бросили своего царя в то время, когда их служба была мне необходима, как воздух. Но ты знаешь меня. Я готов простить того, кто благороден и честен, и признал свою неправоту.

Лицо Вадунара задрожало, будто я пронзил его копьем, краска стыда залила его — так, что казалось, кровь закапает с ушей и щек. Он медленно поднял руки и закрылся ладонями.

— Велика наша вина перед богами Олимпа и тобой, государь. Прости нам низость, которую мы совершили, — срывающимся голосом произнес он.