— Я боялся, что ты не придешь, мой дикий брат, — сказал он. — Эй, Ксанфа, неси венок царевичу Миносу и цветы! Скажи, пусть подают кушанье и разливают вино!

Девочка, к которой он обращался, поклонилась и выпорхнула из залы с быстротой вспугнутой птички. И вскоре принесла венок. Он был сделан из виноградной лозы. Длинные плети свисали с него, как кудри. Сарпедон намеренно напомнил мне о Дивуносойо, моем филеторе. Это было приятно. Я вскинул на брата полный благодарности взгляд.

— О, Сарпедон, воистину, ты читаешь в моем сердце…

Тот не сдержал довольной улыбки и многозначительно глянул на меня — мол, это еще не всё! Девочке пришлось лишь слегка приподняться на цыпочки, чтобы украсить мою голову венком. Она легко разбросала спускавшиеся плети по плечам, перепутав их с аккуратно завитыми прядями. Хотела было увить мою шею гирляндой цветов, но я не позволил и набросил ароматное ожерелье на ее острые, худенькие плечи. Шлепнул по обнаженной попке, отсылая прочь. Она, вспыхнув, убежала. Сарпедон, взяв меня за руку, повел к столу. Усадил подле себя. Вслед за хозяином потянулись на свои места и гости. Располагались, судя по всему, кто где хотел. Я заметил Энхелиавона, брата Вадунара, одного из самых благородных юношей Крита, с Авгой, дочерью владельца судов из Амонисса. А Архелай, сын воина Марра из Феста, который возвысился лишь силой своего меча, сидел подле Иолы, дочери высокородной жрицы Эрифы.

— За твоим столом царит золотой век? — удивился я столь явному нарушений правил.

— Мне он больше по душе, чем нынешний, — рассмеялся Сарпедон, выглядывая кого-то в толпе. И, найдя, радостно замахал рукой: — О, Милет! Иди к нам!

Этого человека я видел впервые. Ему было лет двадцать — едва ли более. Никогда ещё критская земля не рождала юноши более совершенного видом, чем он. Высокий, стройный, как кипарис, золотоволосый, с огромными холодными глазами на пол-лица, он казался самим Аполлоном. Я остолбенел. Мужская красота всегда бередила мое сердце больше женской, и я был заворожен им настолько, что затаил дыхание. Мне казалось, он идет к нашему столу целую вечность. Гладкие, тугие мышцы перекатывались под покрытой легким загаром кожей. Двигался Милет с изяществом кошки.

Он тоже заметил моё восхищение и явно наслаждался им. Приблизившись, быстро окинул взглядом сиденья подле меня и Сарпедона и… опустился рядом со мной. Брат на мгновение поскучнел, но тут же опять заулыбался и стал звать к себе какую-то девушку. Я заворожено глядел на своего соседа.

— Сребролукому богу подобен ты, Милет.

— Аполлон — мой отец, царевич Минос, — юноша с достоинством склонил златокудрую голову и изучающе посмотрел на меня. — Я был наслышан о тебе, сын Зевса. Но поверь, ничуть не ожидал, что ты окажешься… таким.

Он замялся, подыскивая слово, скользнул взглядом по моей фигуре.

— Низкорослым? — спросил я, криво усмехаясь.

— Странным. Ты хрупок и изящен, как статуэтка из черного дерева. Но у тебя глаза дикого зверя.

Сарпедон тем временем велел наполнить кубки. Поднялся.

— Почтим Гестию, ибо отец мой повелел ей первой приносить дары!

Он щедро плеснул на землю. Все последовали его примеру и с радостными восклицаниями выпили. Я сделал глоток и решительно позвал виночерпия: вино оказалось не разбавлено.

— Добавь воды — так, чтобы питье было бледно-розовым. И впредь подавай мне только такое.

Виночерпий почтительно склонился и поспешно исполнил моё требование. Милет с улыбкой наблюдал за мной, потом сказал:

— Не хочешь, чтобы завтра при отплытии болела голова?

— Я всегда пью только сильно разбавленное вино.

— Я слышал, что ты славишься умеренностью, — улыбнулся Милет, — но неужели, царевич, ты никогда не изменяешь своим правилам?

— Никогда, — подтвердил я.

— Пожалуй, мне захочется испытать твою твердость, сын Зевса, — обольстительно улыбнулся Милет. Сердце моё зашлось от этой улыбки.

— Попробуй, — ответил я, смеясь. А сам так и не смог отвести восхищенного взгляда от этого совершенного лица с высоким, чистым лбом, прямым маленьким носом, округлым, почти девичьим подбородком и губами, подобными двум лепесткам алой розы. Но Милет, кажется, был привычен ко всеобщему восхищению и принимал его как должное.

— Разумеется, попробую! — с игривой дерзостью улыбнулся он.

Тем временем на столы уже расставили яства. К моему удивлению, привычных нам блюд я не увидел. Но изобилие угощений впечатляло. Фаршированные фисташками утки и гуси, медовые пирожки, жареные куски говядины и баранины, столь густо приправленные травами, что их аромат почти забивал запах мяса. Не было только свинины. Вместо привычного кратера на столе появились египетские стеклянные и глиняные кувшины с вином и пивом. Довершалось это великолепие изобилием яблок, гранатов и винограда.

Я покосился на Сарпедона:

— Ты решил сделать пир по египетским обычаям?

— Тебе же нравится этот народ? — отозвался он, снова расплываясь в довольной улыбке.

— Надеюсь, ты не собираешься во всем следовать их обыкновениям? — бросил я.

Сарпедон едва сдержал смех.

— А что такого? — вмешался в наш разговор Милет.

— Говорят, египтяне столь невоздержанны в своих пирах, что некоторых гостей начинает тошнить! — расхохотался Сарпедон. — Что, конечно, не может нравиться моему всегда и во всем умеренному брату! Ты не тревожься, Минос. Угощение — не единственная радость, которая ждет тебя сегодня.

Он хлопнул в ладоши. Распорядитель пира, сияя сладкой улыбкой, подскочил к хозяину, выслушал его приказ. Вскоре в залу вошла вереница девушек, одетых в узкие белые платья. Плечи их покрывали широкие ожерелья, а на головах красовались огромные, мелко завитые парики из овечьей шерсти и пальмовых волокон. Я про себя отметил, что все они — природные египтянки: рабыни, прислуживавшие знатным дамам во дворце.

Девушки несли двойные флейты, систры, арфу и даже египетскую лютню с длинным, тонким грифом. Их подкрашенные сурьмой глаза возбужденно сияли, на губах играли милые улыбки. Устроившись в стороне, они дружно завели мелодию.

Мотив песни был чуждым для нашего уха, но сладостен и приятен. Рабы тем временем наполнили чаши, и Сарпедон, подавая пример гостям, приступил к угощению.

Вкус египетских яств оказался столь же непривычен для меня, сколь их запах. Инпу немало рассказывал мне о Та-Кемет. Я внимал чужеземной мудрости, наслаждался их песнопениями, знал, как должно держать себя с египтянином, чтобы ненароком не обидеть его. И вот надо же! Мой брат сумел мне показать неизвестное об этой стране.

— Откуда удалось тебе узнать секреты египетских стряпух? — удивился я.

Сарпедон расхохотался:

— Это не сложно. Дворец наводнен пленными египтянками, которых ханаанеяне скупают у царей-пастухов! Смотри, Минос, среди тех, кто будет услаждать наши взоры и слух, ты не увидишь ахеянки или жительницы Баб-Или, они все рождены в твоей любимой Та-Кемет. Как ты думаешь, будут ли торговцы везти через виноцветное море ту, что не искусна в музыке, пении, танце или хотя бы в приготовлении пищи? Видно, ты слеп и глух, и давно не бывал во дворце матери своей, если дивишься этому.

— Наверно, ты прав, — не стал спорить я. — Никогда мне в голову не приходило искать мудрости этой древней земли у пленных жен.

— Мудрости! — фыркнул Сарпедон. — Тайн жрецов! Попробуй вот эту утку, брат, и ты поймешь жителей Египта куда лучше, чем пялясь ночи напролет в пыльные свитки папируса.

Я пожал плечами, отщипнул кусок мяса и отправил в рот. Действительно, вкусно.

Тем временем на середину зала выскочили обнаженные плясуньи, чьи одежды состояли лишь из разноцветных лент, обвивавшие их стройные тела. Волосы каждой из них были заплетены в косу, удлиненную почти до пят лентами; на конце этой удивительной плети красовались тяжелые каменные шары, размером не меньше куриного яйца.

Пирующие восторженно закричали, многие захлопали в ладоши. Музыка египтян явно была любима не только мной.