Какая-то.

— Райан. — голос Уоррена стал серьезным. — Ты под чем-то? Снова не бережешь себя?

Он знает! Он все-все знает! О «румянах», о ее привязанности к «красным птичкам» — безобидным и игрушечным.

Она же… Салли изначально думала звонить не ему, даже этот чертов справочник… Райан повертела головой по сторонам, чтобы удостовериться, что телефонный справочник так и не достала. Ей казалось, что номер уже надежно отложился в памяти, что не следует сверяться с той строчкой. Неужели она ошиблась на пару цифр?

От чужого тяжелого вздоха загудело в ушах. Верно, она все еще не одна.

— Я просто увидела паука. Я чертовски боюсь этих тварей, Уоррен. А эта мерзость взялась почти из неоткуда.

— И где он? Где ты его увидела?

— Мать твою, он спускается почти перед самым моим носом, сука! — для полной убедительности она завизжала и бросила справочник в угол. Нужен же характерный звук! — Я тебе перезвоню, если не сожгу это жилье.

— Очень хочу надеяться на твою благоразумность, — шутку он не понял.

***

Салли осторожно собрала осколки и небрежно вытерла жирное пятно на паркете кухонным полотенцем. Готовила она всегда отвратительно и нечего было ждать, что курица не подгорит, а пиала не разобьется. Говорят, что матери должны обучать этому своих дочерей, передавать по наследству толстые кулинарные книги, рассказывать хитростям. У нее же это как-то не срослось. Ну, не любила Салли смотреть как варятся спагетти, как мать жарит печень или тушит гарнир.

Это никогда не было проблемой.

Она тяжело выдохнула, манерно перешагнула через невидимое пятно на полу и подошла вплотную к зеркалу. Собственное отражение вызывало отторжение. От природы слегка раскосые глаза казались стеклянными, а нижняя часть лица опухшей. Отвратительно.

Салли вновь тяжело вздохнула. Железная леди — это не про нее, про маму. Та никогда не плакала, оставалась непоколебимой до самого конца; пока дочка пошла в папочку. Отец был чересчур, как признавался сам, по-женски эмоционален, отшучиваясь в кругу близких, что это отпечаток депрессии и следы военного детства без мужской руки. Неспокойный, порывистый…

Райан открыла шкаф, петли поприветствовали со скрипом, будто бы, предупреждая, что это плохая идея. Она вынула из шкафа то, что носила чаще всего. Застиранные и некогда черные прямые брюки и джемпер. Мама любила наряжаться, выглядеть как звезда.

Мама была Шэрон Тейт, пока она оставалась жалкой тенью, мешком с дерьмом. Хотелось зарядить самой себе пощечину, харкнуть и растереть вязкую слюну по зеркальной глади.

И как он на ней женился? Зачем?

Салли вспомнила, как однажды корпела около получаса над спагетти и забыла придержать крышку — все труды оказались в раковине полной мыла, а она обожгла руки. В тот вечер Джон принес какую-то дрянь, которую можно было залить кипятком, переждать минут пять и voila; сказал, что часто берет это в китайском квартале:

«Помогает сэкономить время, — признался он, накручивая лапшу на вилку. — Попробуй».

Всяко лучше ее стряпни.

Она и пить-то не умела. Как мужчина.

Ей вспомнилось, как после каждой сильной попойки, веселенького вечера в баре, она ползла в одних брифах на кухню и, сидя на коленях, вливала в себя ледяное молоко или заранее приготовленную бурду — лимонную воду для снятия похмелья. Вытирала молочные следы над губой и возвращалась обратно в постель, поглаживая его потную шею. Это не вызывало отторжения.

Она так сильно любила. А мама никого не любила, даже отца.

И все же однажды она заплакала. В памяти всплыли смутные образы похорон отца. Большой закрытый гроб, рыдающие родственники по его линии и мама, что пару раз промокнула кончиком носового платка уголки глаз. Никому не позволено было подходить к гробу до церемонии. Береговая полиция выловила его спустя три дня. Кузен Чарли сказал, что за это время трупы разбухают и синеют. Как будто и не с ней было, а так. Детская страшилка вроде той глупой считалочки: наступишь на трещину и сломаешь маме позвоночник. Кто это придумал?

Салли вышла из дома, на ходу застегивая черные круглые пуговицы на пальто, не задумываясь о том, закрыла ли дверь в этот раз. Пару раз она забывала выключить утюг, свет в спальне и провернуть ключ в замке на два оборота.

Знакомые улицы навевали тоску. Остановившись на людном перекрестке, Райан прислонилась плечом к фонарному столбу и чуть прикрыла глаза. Что случилось бы, если сейчас водитель не справился с управлением и влетел аккурат в нее? Она бы не успела и ахнуть, легкое бы пробило, кости поломались. Никакого тебе «красивого самоубийства», еще один несчастный случай, дорожное происшествие.

А Готэм бы продолжил жить дальше. Ее б накрыли черным пакетом, может, убрали бы с оживленной улицы, спрятали от чужих глаз свидетелей, но люди бы продолжили свой путь. Они бы также смеялись, плакали, переступали через черный пакет.

Ее здесь нет. Было бы лучше исчезнуть?

Развернувшись, Салли отправилась в сторону метро, прокладывая путь наощупь. Пелена слез перед глазами и желание выглядеть отрешенной, а еще и гордость не позволяли бросать вызов обществу этим фарсом. Она растерла влажные дорожки по щекам, разрешая ветру, заметать эти следы, для пущей решимости взмахнула головой и засеменила по залитым грязью ступеням.

Вниз по лестнице, что должна была вести…

Она пересекла весь Готэм дважды, напоминая себе делать пересадки. Огни в центре становились ярче всякий раз, когда поезд оставлял тоннель и выезжал на свет, но если приглядеться, то картинка тускнела, терялась в этом кирпиче, ободранных рекламных щитах, бесконечном количестве граффити.

Навьюченный люд, угнетающая бедность, нелепая забастовка, вычурная предвыборная кампания.

Подняв ворот пальто, Салли спешно зашагала к студии, потирая красные от холода руки. Алкоголь почти выветрился. Вчерашний-сегодняшний, неважно. Она чувствовала себя приятно утомленной длительной прогулкой, убаюканной колесами поезда. Могла бы проспать вечность!

Телефон разрывался. Неприятный звон, кажется, раздавался по всему холлу, пока она, чертыхаясь, пыталась справиться с замком.

Сраная студия, сраный замок, сраные ключи.

«Да, Господи, иду», — едва ли не закричала Салли, дернув дверь сильнее, а после не сбрасывая сырые сапоги, поспешила в комнату, со злостью хватая злосчастный телефон.

— Слушаю, — вышло агрессивно и очень грубо, эхо собственного голоса заставило поморщиться. — Да?

— С-Салли, это Артур, я не могу долго говорить, это последний четвертак, не смог дозвониться раньше, — она закатила глаза. Господи, если ты не можешь говорить, то к чему вся эта бравада? Посочувствовать? Проникнуться? — У м-моей мамы был. инсульт, да, ты не могла бы приехать? Я знаю, что это звучит, ну, не очень.

Его было плохо слышно. Вот-вот механический голос разорвет связь и скажет: «Для продолжения разговора опустите двадцать пять центов».

— Больница?

— Старый Готэм, там, на…

«Я знаю, где это», — хотела было оборвать Салли прежде, чем в трубке послышались гудки.

Нет, нет, нет.

Она отчаянно бежала от этой жизни. От этих звонков среди ночи, заплаканных голосов, диагнозов, врачей, а особенно от больниц. В первый раз это было, когда умер отец. Она поздно делала уроки, перелистывала что-то, может, нотную тетрадь, когда механический звонок разорвал тишину. Ей тогда хотелось быть взрослой, а потому и схватила трубку, ожидая, что это звонит кто-то из родственников с другого часового пояса. Это вполне могло бы быть верной версией. И тетки, и старшие кузины могли позвонить откуда-то с Алабамы, Аляски, да черт возьми, не важно место. Басистый голос попросил передать трубку кому-то из взрослых. Мама протирала лицо кубиком льда, растянувшись на диване, не по-женски.

Салли слышала этот бас, это обращение: «Миссис Варжак», разговоры об опознании.

Второй раз был сразу после замужества (или еще до?), когда заплаканная кузина Джона, всхлипывая, попросила приехать в больницу. Его скосил тогда не делирий, так, приступ, который ошибочно приняли за серьезное помутнение рассудка, а после всплыла информация об эпилепсии. Разовой, но почему-то, вспоминая, Салли казалось, что это были мелочи. Она тогда сидела в коридоре босая, обувь стояла рядом, растертые в кровь ноги от быстрого бега и неудобных новых лодочек. Салли шевелила пальцами ног, следила за узором, который вырисовывался в этих трещинах краски на стене, и молилась. Она хотела, чтобы все было по-старому. Как раньше. Ее пустили в палату после полуночи, как жену, а может, она сама вошла. Смутные воспоминания. В тот момент Джон казался таким беспомощным, словно маленький котенок, и ей снова хотелось о нем заботиться, жалеть его.