Я все же поблагодарила мисс Венебл за проявленную заботу.

— К чему нужен весь фарс? — выплюнула я сквозь зубы вместо приветствия. Сегодня оно не уместно.

— Vi veri veniversum vivus vici, — произнес Майкл, самостоятельно закрыв двери в кабинет, некогда принадлежавший Венебл.

Я обернулась на голос, борясь с чувством дежавю — ночью действия происходили на том же месте, и сейчас словно было продолжение съемок никак не выходившей у обоих актеров сцены. Не хватало только под ногами цветной полоски-ленты, указывающей, где мне предстоит стоять, чтобы не нарушить кадр внезапной сменой локации.

— Силой истины я, живущий, покорил Вселенную.***

Это не совсем ответ на мой вопрос.

«Свергнуть парадигму ретроградов».

Я напомнила о его прошлом жизненном кредо. Хотелось бы и мне иметь в запасе парочку-другую таких витиеватых цитат, заводящих собеседника в тупик. Но нет никаких гарантий, что из моих уст они прозвучали бы с той же напыщенностью, которой не занимать у Майкла, а я не произвела бы впечатление человека, ухватившегося за самую умную фразу, закравшуюся в первый же абзац.

— Разве остались те, кого бы следовало свергнуть? Ретрограды?

Умным словечкам его обучили, а их значению — нет.

Я выдавила из себя улыбку и иронично протянула руку, словно в знак знакомства. Мы живем под землей, носим тряпье королей и королев, соблюдаем призрачный этикет, но в глубине души смердим хуже, чем конюшня, наполненная навозом, разводя сплетни друг про друга.

— Приятно познакомиться, — странно, что руку не пожал. — К слову, ты так и не ответил на вопрос об уверенности изменения мира к лучшему путем благородного огня. Ты слишком мало, — я сделала упор на слово «мало», — жил на этом мире.

Вспомнила, что хотела рассказать ему историю мира. Говорить о переворотах, подстрекательствах, сражениях, войнах. Когда текли реки крови невинных, в земле разлагались груды тел тех, кто был выведен на арену, как пушечное мясо. Когда брат пошел на брата.

Старой бритвой блеснул рассказ о прадеде и страхе смерти. Войны.

— Достаточно, — щеку, будто огрело хлыстом от резкости произнесенного.

«Достаточно» можно расшифровать по-разному. Например: «Закрой свой дрянной рот» или «Я долго жил, и кажется мне, огонь скорей подойдет».****

Или ничего из этого.

Майкл замер, но уже через мгновение вернулся к привычной ухмылке и заведенным за спину рукам. Мне бы хотелось увидеть это действие, стоя у него за спиной. Ничуть не удивлюсь, если прямые плечи и надменный взгляд — еще одна верно подобранная маскировка, а в действительности — заламывание пальцев, отрывание заусенцев, кулаки, стиснутые до побелевших костяшек.

Он снова владел положением.

— Предлагаю разнообразить наше общение, — Лэнгдон кивнул в сторону второго кресла, вчера пылившегося в другой части комнаты. Кажется. — Ты же рвешься на свободу, не так ли? Только я один могу предоставить тебе информацию о происходящем на поверхности.

— Я уже была там, — садиться на кресло мне не хотелось. Опять придется подгибать юбки, отвлекаясь на складки ткани.

— Сколько? — раздраженно спросил он. — Пять минут?

Меня подбивало ответить “Десять”. Хватило и минуты, чтобы ужаснуться, убедиться в безнадежности выжженного дотла мира, который никогда уже не будет прежним.

Майкл принял собственное предложение, в три шага подошел к соседнему креслу и повторил вчерашний жест — откинулся на мягкой спинке. Я покачала головой, мол, спасибо, лучше постою, изображая фонарный столб. Еще немного и разревелась бы без причины.

— В общем, — начало мне уже понравилось: никакой предыстории. — Мой путь сюда пролегал уже по знакомому тебе маршруту через Техас, а точнее то, что от него осталось. Главная задача — оценить урон нанесенный Пятой станции. Жуткое зрелище, конечно, но любое запущение отвратительно. Не доезжая до Нью-Мехико, я встретил женщину, молодую мать с двумя детьми. Рваная одежда свисала на почти высушенном теле клочьями. У них не было противорадиационного костюма, но лица детей закрывали куски ткани, — Майкл ненадолго замолчал, сжал губы в тонкую линию, будто бы вновь вернулся в прошлое.

Мне представилась истощенная женщина со впалыми щеками, наполовину облысевшая. Некогда оливковая кожа стала желтой, покрылась гнойными язвами; драное платье, трещащая синтетика, которой она укрывала лица детей, позабыв, что ядовитый воздух — не дым при пожаре.

Я нервно сглотнула. Дело не в исходе истории или несчастной судьбе выживших. Я сразу переняла историю на себя, вынимая из пыльного гардероба подсознания платья-воспоминания, одно за одним. Вытягивая нитки и петли — мысли о брате и сестре, кузенах и кузинах.

Тот образ женщины стал каким-то знакомым. Я уже смело могла представить ее до случившегося. Раньше. Она мне импонировала по ряду каких-то необъяснимых причин.

Майкл продолжил:

— Меня до глубины поразила та материнская жертвенность, которая двигала ею. Но радиации не избежать. Она сказала, что проделала длинный путь, надеясь, что удастся спасти хоть кого-то из детей. Я запоздало понял, что мальчик на ее руках уже умер. Сдавшись, потеряв всякую уверенность в спасении, она умоляла об убийстве старшей дочери из милосердия. У нее не было сил сделать это самостоятельно.

Я закрыла глаза, сдерживаясь, чтобы не заскулить. Образ женщины стал ярче, обветренные губы дрожали в молитве. Убийство во имя любви. Не уверена, что хотела это слышать, но все же решила убедиться:

— Надеюсь, ты у… сделал то, что она попросила.

Надеюсь! Надежда в убийстве, мольба о смерти, прекращении агонии из милости. Я почувствовала родственные чувства к этой женщине — сама просила об этом изо дня в день.

Майкл отрицательно покачал головой. Я внимательно посмотрела на него, улавливая во взгляде раздражение, легко принимаемое за тревогу. Не покидало чувство упущения какой-то важной детали. Ну же! Что прошло мимо ушей?

Лэнгдон вызвался помочь, словно восполняя пробел в проявлении милосердия.

— Разве я мог причинить вред твоим близким… Неужели ты хочешь кончить также?

Близким.

Кусочки пазла, которые я отказывалась развернуть на сто восемьдесят градусов, сделали это самостоятельно, точно по двойному нажатию кнопки мыши. Картинка в воображении сложилась. Мачеха. Я совершенно забыла, что у них родился второй ребенок, мальчик; еще пожалела, что это не дочь, хотела увидеть свою тезку.

Мачеха, настойчиво желающая наладить отношения, выкладывающая в социальные сети нашу единственную совместную фотографию в день моей смерти с грустной подписью: «Нехватает тебя, малышка. Спи с миром», убеждающая всех (и в первую очередь саму себя) в счастье быть одной семьей с такими замечательными крошками.

«Мы будем только рады, если ты присоединишься к нам, солнышко».

Я снова оказалась там, теряя контроль в кабине крылатой машины, может, злосчастного беспилотника, вышедшего из строя. Впереди — голубое безоблачное небо: никакой земли, никаких небоскребов. Голоса в голове не молвили ни слова — их не было. Я ждала их, как последнюю стадию шизофрении, как званых гостей, для которых припасены отдельные приборы и выставлен стул во главе стола.

Бросившись к креслу, я с силой зарядила Майклу пощечину, мгновенно ощущая обжигающую боль в правой руке. Он к ней не причастен.

— Ты сволочь! Ненавижу! Скотина! Сволочь! — слова так и летели изо рта, пока пальцы так и норовили впиться в наглые глаза, выдавить их. Удалось только задеть коротким ногтем веко, жалея, что не так давно распрощалась с длиной.

Я его гнева не боялась. Я его вообще не боюсь. Плевать, подумаю о последствиях после.

Силы покинули слишком быстро, и я упала на колени, задыхаясь от ненависти, сдавливавшей легкие, словно то наказание по приговору суда над Салемскими ведьмами. Французское красивое название.

— Держишь меня здесь за нихуя, за скот, устроил скотный двор, — голос перешел на шепот. — Ты… Все ты виноват. Что ты сделал со мной. Что ты сделал с миром. Н-н-ненавижу…