Порядок и проблески надежды, как известно, сменялись хаосом.
Мир не изменится. Люди в один день не станут лучше. Я любила этот мир и люблю его сейчас. Разрушенный до основания, обугленный, обнаженный, уродливый, явивший все шрамы и изъяны. Я родилась в этом мире, наблюдала за развитием технологий, трендами, сменой политиков у власти. Жизнь менялась на моих глазах. Мир породил меня, создал по тем подобиям, выкройкам, что были актуальны в конец девяностых и рассвет нулевых.
По мере приближения к Лос-Анджелесу и той местности, где располагалась школа для выдающихся юношей, я терялась в предположениях. Что будет дальше? Моей негласной задачей оставалось возвращение блудного сына Калифорнии в родные земли. И с этим я справилась на «отлично», от чего при виде зеленого указателя штата подбивало постучать по нему пальцами, всплеснуть руками и сказать: «Ну, мы на месте».
Я думала, что Майкл решил вернуться в тот жуткий дом на Берро Драйв. Не знаю, говорила ли раньше или нет, но они друг другу подходили — Майкл и этот дом. Я бы сказала, что они дополняли друг друга.
От школы Готорна он отмахивался: окружение глупых студентов больше не для него. Излюбленная фраза «Домой возврата нет» мною почему-то позабылась, когда я была на пугающей близости с матерью. Холодный рассудок как-то отключался, перегревался, стоило Майклу появиться в моей жизни.
Я одновременно сочетала в себе две вещи: гиперопеку и кусочки «себя». Как будто жила под девизом: «Что бы я сделала, если бы не потеряла рассудок?». Правда, тогда об этом речи не было, но. В общем, я поступала так, как считала нужным, делая раз за разом непоправимые ошибки, забывала о тормозах и продолжала крутить педали, вращать штурвал, когда было уже поздно.
Майкл убедил меня в том, что знает, куда хочет идти и предложил сократить путь через лес.
Маленькие девочки не ходят в лес одни. Большие девочки знают, что в лесу не водятся чудовища. Чудовища сами приводят туда больших девочек. Я отнекивалась, мол, есть пути лучше, а еще автобусы, поезда, а еще фуры, на них можно вообще задаром доехать. Но аргументы кончились. Майкл снова победил. Заговорил об Отце, который вроде как «подтолкнул» его к истине, напомнил обо мне (спасибо?) и о том, что если не знаешь ответа на какой-то вопрос, то лучшим решением будет спросить. Неужели? Я и не знала.
«В лесу лишь деревья. Деревья — всего лишь лес». Так ведь поется?
Он был счастлив, а я снова ощутила себя супер-глупенькой-молоденькой мамочкой, которая не знает, что делать с отпрыском, пичкает конфетами, дает соску, позволяет бесчинствовать, лишь бы не плакал. Лишь бы не стоило успокаивать и заниматься воспитанием. Лес — значит лес.
Гулять по лесам, которые совсем недавно пожирало пламя. Это так неразумно. Это так в моем стиле — делать то, что неразумно, а после сожалеть.
Здесь было жарко, словно мы случайно свернули в тропики. С непривычки от чистого, в отличие от города, воздуха, наполненного запахом смолы, перехватило дыхание. Под ногами скрипели ветки, попадались выжженные солнцем колючки, сосновые иголки и шишки, устилавшие ковром отдельные участки. Не так давно здесь упала сосна. Корни ее, будто щупальца мертвеца, торчали из земли, наводя ужас.
Мне отчаянно хотелось, чтобы огонь охватил эти места. Очистил.
— Ну, мы пришли, — Майкл пнул краем лакированного ботинка какой-то камень. — Снимай свое платье.
Я опешила. Нервно засмеялась и дважды переспросила. Мало ли. Может, что-то еще сомнительно рифмуется со словом «снимай» или «платье». Он отрицательно покачал головой. Я услышала верно. Надо же быть такой идиоткой! Добровольно прийти в лес, самую чащу - вокруг одни деревья. Добровольно, Боже!
— Мне не жарко, — рукой стерла выступившие капельки пота. — Прекрасно себя чувствую в платье.
Слабовато. Кругом деревья — никуда не побежишь, никого на помощь не позовешь. Что закричать? «Помогите я гуляю по лесу с Антихристом?» Я пляшу под его дудку, а после жалуюсь, что дела идут куда-то не туда? Сама виновата.
— Ты веришь мне? — Майкл сделал два шага вперед. Я попятилась назад. — Ты не доверяешь мне?
Я отрицательно покачала головой. Ни хрена я тебе не верю, мальчик! Как я вообще могу верить чему-то, к чему ты причастен?!
Он протянул ладонь к моему лицу, огладил большим пальцем щеку. Еще немного и разрыдаюсь. Сейчас он принесет меня в жертву, перережет глотку во имя убеждений, отправит к черту, к Папаше.
— Я хочу… Чтобы ты была со мной. Мне нужно обратиться к Отцу. Будь со мной в этот момент.
Я снова отрицательно покачала головой, увернувшись от его руки. Моя вера недостаточно сильна. (Ее попросту нет). Не хочу участвовать ни в чем «таком». Следовало остаться в Ковене под крылом Корделии.
— Моя вера недостаточно сила, — снова повторила я. — Лучше делать самому.
— Ты же веришь мне? Мы говорим одним голосом, моя воля — его воля.
Я тяжело выдохнула и закрыла глаза, ощущая мягкое прикосновение - теперь к разуму. Одной воли достаточно, чтобы сделать шаг в будущий круг, потянуться дрожащими пальцами к пуговицам на платье. Ему нужна только моя рука, только кровь. Теперь понятно откуда у него тот глубокий шрам на предплечье.
В кожу впивались иголки, отпечатывались, напоминали о том, что все имеет свою цену. Боль — бесплодная, не утихающая, разгорающаяся с каждой секундой, — обладала наивысшей стоимостью. Жертвенность —это тоже боль?
«Я не выйду из круга, пока ты не заговоришь».
Sanctus, Sanctus, Sanctus.**
Солнце достаточно напекло голову. Во рту пересохло. Хотелось расковырять порез на руке, пить собственную кровь, чтобы как-то утолить жажду, сводившую с ума. Нужно уходить.
«Мы не договаривались, — слова «на это дерьмо» застыли в горле. Платье грязное, колени сбиты, местами выступила кровь. — Твоя воля сильна, но не моя».
Перелом руки, сбитые ноги, легкие в огне. Я оставила его, сожгла тот мост, сбежала, возможно, позорно, но зато не подохла в лесу, подчиняясь воле того, кто для меня не больше, чем сказочный герой.
Дальше вы знаете. «Поездка была хорошей. Точка».
Это мой стыд. Я подчинилась чужой воле. Этого никто не должен знать.
— Sanctus, Sanctus, Sanctus.
Вновь смяла листы. Хорошо, что я вырвала их. Никто не должен знать. Следует их сжечь с утра.
Завтрак, кажется, тянулся целую вечность. Мне нетерпелось покинуть четыре стены, услышать очередную порцию унижений. Это бодрит с утра не хуже стакана свежевыжатого апельсинового сока. Заметил ли кто? Очевидно, что нет.
Галлант что-то говорил Коко, периодически поминая бабулю и поправляя невидимую маску скорби. Как ему хотелось, чтобы она была рядом. Я ждала, что кто-то вскочит с места и заорет: «Не верю! Ты сам убил ее».
Главное, чтобы это сделала не я.
Венебл появилась с опозданием. Взбудораженная, я и не заметила ее отсутствия во главе стола. Сказывалась ночь, проведенная без сна — движения слишком порывисты. Я чуть было не опрокинула бокал на себя.
Вильгельмина была в хорошем расположении духа: шаркала бодро, не скрывая глупой улыбки, игравшей на темных губах. Она сказала, что у нее есть объявление. Присутствие, разумеется, обязательно.
Я подняла руку - уведомить, что не появлюсь. (Ах, какая жалость!) Венебл не дала произнести и слова.
— Не утруждайтесь, Катрина. Мистер Лэнгдон уже предупредил меня, что вы участвуете в «Кооперации» сегодня. Мы после поговорим с Вами.
Всегда ровный голос Вильгельмины вздрогнул на его имени, уголок рта пополз вверх. Неужели он действует на нее так? Ослепляет и дымкой окутывает здравый смысл? Я представила, как Венебл робеет в его присутствии, лишь трость удерживает ее от того, чтобы не растечься, как кубик льда под солнечными лучами. Как она ценит его внимание, думая, что обыгрывает и всегда на шаг впереди.
За столом зашептались, прожигая на мне дыру. Вот же ублюдок.
Неудачное повышение авторитета или шансов на победу лишь подтверждает их домыслы о том, что я лишь прикидывалась слабой черной овцой. Они и без того меня ненавидели. Полагаю, что теперь расквитаются со мной куда раньше, чем в дверь постучат обезумевшие каннибалы.
