Титульный лист «Дома о семи фронтонах» повредился больше, чем первая глава.

Не помню, что я написала о судьбе этих вырванных страниц, может, сказала, что сожгла, но нет. Я хранила их бережно, как и все воспоминания, что окрасились в цвет чернил на страницах книги.

С осторожностью расправив страницы, я принялась водить пальцем по чернилам. То, что хотелось забыть. Мой стыд, мое допущение. Прегрешение.

Это случилось уже в Калифорнии. Дважды. До разговора на качелях, когда пришлось ночевать под открытым небом, и стало решающей точкой — днем моего побега. Я хотела сделать историю другой, чистой, обвалять себя в сахарной пудре.

Я не знала, кто я. За кого я себя выдаю. Мне хочется прислуживать Дьяволу или же пялить глаза в пол, складывая руки в молитвенном жесте, но на стороне Ангелов?

Кто я?

Уже опустились сумерки, когда я нашла мотель, где меня согласились поселить без кредитной карточки. Единственный, блять, на всю округу, в котором никому не было ни малейшего дела до моей скромной персоны. Я устала в тот день. По большей степени от этого ребенка, чем от калифорнийской духоты, плотной настолько, что хоть режь бензопилой. В воздухе витал запах гари: поблизости горели леса.

Холодильник, покрытый слоем трехмесячной пыли, пустовал. Кроме пачки с горсткой хлопьев и коробки дешевого сока, настолько гадкого, что проще было бы хлебнуть сточных вод, ничего не было. Снаружи потек автомат-холодильник с наполовину замороженными сэндвичами. В луже валялась грязная тряпка с душком мочи, покрытая чужими волосами и комьями пыли.

Голова закипала, так что я попросила Майкла побыть ненадолго самостоятельным и кинуть на желтый матрас постельное белье, кривой горкой лежавшее на грязной обивке кресла. Под согласное мычание я вышла на поиск чего-нибудь.

Оказалось, что в этих местах повреждены линии электропередач — сухая ветка выбила фонтан искр и лишила округу шанса прохлаждаться под гудящим кондиционером. В течение почти шести часов холодильники текли, продукты кисли, а люди умирали, обмахиваясь в тени утренней газетой.

Когда я вернулась с честно отвоеванной наполовину прохладной бутылкой газировки (в ней достаточно сахара и прочего дерьма, чтобы притупить голод до утра), Майкл не сдвинулся с места: жевал залитые соком хлопья, рассматривая коробку из-под сока. Сбоку был портрет пропавшей пару месяцев назад девушки с тоненькими косичками.

Он так выматывал своей напускной беспомощностью, привычкой, что все сделают за него. Жутко напоминал Джейка. До переезда в Калифорнию тот не мог на полке холодильника найти кусок пиццы или ждал, пока кто-то включит микроволновку.

— Что сложного? — не сдержалась я, бросив на матрас наволочку. — Почему ты не сделал хотя бы это?

Майкл ничего не отвечал, даже не поворачивался на голос. А я не могла себя заткнуть, и говорила то, что всегда слышала от старших.

Когда с постельным бельем было окончено, пот почти градом стекал по спине. Я собиралась вынуть из холодильника газировку и использовать вместо льда. Три шага — не больше, как Майкл подорвался со стула и дернул меня за волосы, потянув назад и нехило приложив об пол.

— Ты, — он навалился на меня всем телом, давя рукой на горло. — Больше. Не. Будешь. Мне. Ничего. Говорить!

Тогда я впервые почувствовала почти первобытные инстинкты борьбы. Попыталась ударить его ногой, отодрать руку от глотки и жутко сипела, чувствуя пульсацию в висках.

«Не смей меня ни с кем сравнивать».

Эти слова уже звучали шумом. Я отключалась, хоть из последних сил внутренний голос вопил не делать этого, бороться дальше.

Господи, — единственное, что пришло на ум. — Он же убьет меня сейчас. Он же неуправляемый!

Я была уверена, что он плюнет мне в лицо после этого. Изобьет в лучших традициях социальных драм о токсичных отношениях, насилии, рукоприкладстве. Тяжело дыша, приложив ладонь к пульсирующему горлу, я долго не могла найти в себе сил подняться.

Последние годы во многих клиниках, массовой культуре можно встретить статьи о жертвах. Женщинах, что так отчаянно хватаются за отношения, которые давно потеряли смысл. Они впивались в призраков, дергали их на себя, заставляли снова любить, терпели и никогда бы не признали своего статуса.

Лежа на грязном полу мотеля в Калифорнии, под властью неконтролируемого мальчишки, на которого почему-то спускала заработанные прорицанием деньги… Я не могла назвать себя жертвой. Не хотела. Это бы подорвало мое достоинство, размазало бы, как грязь, забившуюся в паркетные доски.

— Мне так жаль, — разрыдался он. — Мне очень жаль.

Джейк в детстве разрыдался также, когда разбил любимую чашку. Она была похожа на пчелу и чуть ниже эмалированного края торчали две ниточки, смутно напоминающие антенны. Это произошло на моих глазах и успокаивать его пришлось мне. Лучше сейчас не думать о нем.

Майкл так искренне раскаивался, всхлипывал, утыкаясь лбом мне в плечо, что я не могла не простить. В теории, конечно, могла. Я любила его? Это больная привязанность, склонность предлагать любовь, изливать ее на тех, кто о ней не просит. Или он все же просил?

Может, страх и любовь — идентичные понятия, как «я люблю тебя» и «не уходи»?

Я пропускала между ослабевших пальцев жидкий мед его волос, шептала, что все в порядке (ни хера не в порядке, беги!!!), успокаивала, как это делает измученная капризами мать, горячими пересохшими губами касалась виска, опять повторяла, что с каждым бывает, старалась унять боль.

Ярость досталась ему от Отца. Это не он.

Через время в дверь постучали, кто-то из постояльцев пожаловался на шум, пообещали вызвать полицию, если не уберемся. Я так боялась за него, что приняла чужие условия. Лучше ночевать под открытым небом, чем объясняться в участке.

Если бы у меня были мозги, я бы сбежала, а не думала о возможном сотрясении. Если бы у меня были мозги, я бы никогда не допустила этого. Почему мне хватило ума сбежать из викторианской дыры, где дом считал каждый мой вздох?

Точно. Мне было куда идти. А теперь… кто бы понял меня еще? Кто бы знал меня из прошлого? Мне нравилось прикрываться этой беспомощностью.

Сделайте одолжение, посчитайте, сколько раз я думала о тайнах, которым следовало бы остаться забытыми! Иногда я придаю словам значение, превращая их во что-то такое же пышное, как прическа Марии-Антуанетты или шапка взбитых сливок. Мне просто хочется поговорить с кем-то и об этом.

После ночи под открытым небом прошло дня три от силы. Снова три полных подозрительного спокойствия дня. Майкл был невероятно любезен, лез из кожи вон, чтобы быть лучше, чем он есть. Конечно, это бросалось в глаза, но я ничего не говорила. Скорее всего происходящее — тактика притупления вины. Загладить подобное, знаете ли, невозможно. Я старалась просто не думать, как и всегда. Слушала его бредни, иногда улыбалась в подтверждение, согласиться вслух у меня не поворачивался язык. Ну, не верю я в Дьявола. А еще в то, что люди могут меняться.

Единственный камень преткновения — мир.

Да, он отвратителен. Я смотрела в окно, и не раз. Войны, нищета, голод, власть в неумелых руках, смерть. Мама говорила, что никогда не будет изобретено лекарства от рака. Смерть — отличный бизнес. Фармакологической индустрии выгодно, чтобы мы болели, влезали в кредиты, займы, не могли расплатиться со страховой компанией и, в конце концов, умирали. Ритуальные агенты никогда не переживают насчет кризиса или того, что бизнес потеряет актуальность. Мы умрем. Родились, чтобы умереть, и этого никак не изменить. Остается только смириться.

Майкл же хотел чего-то и не владел должным словарным запасом, чтобы описать все, что хочет. Думаю, он и сам не знал, чего хотел. Ему навешали годовой запас лапши об уничтожении мира магией, власти, Альфе и Омеге, победе плоти над духом и прочее. Суждения его по большей части были поверхностны, но иногда находили отклик в сердце, пугали, как мысли о бескрайной вселенной, не были подвластны пониманию.