Прикоснуться к щеке было больно, казалось, будто на бледной коже остался алеть отпечаток чужой руки. Хотелось сгруппироваться, закрыть голову, сжаться в комок и раскрыть глаза только тогда, когда все закончится и они уйдут, хлопнув дверью. Я застыла в молчаливом ожидании, не смея поднять глаза, предательски наполнившиеся слезами. Следующего удара не последовало, как и распоряжений. Странно, что они не стали таскать меня по полу за волосы или избивать до потери сознания.

Когда я нашла силы поднять глаза, предварительно оперевшись на кровать локтем, чтобы в случае последующего удара не удариться затылком об паркет, а попробовать удержаться в одном положении, Венебл продолжала смотреть на меня, упиваясь моими страданиями, беспомощностью. Пытками.

Подтянувшись, я расправила плечи и с напускной решительностью посмотрела ей в глаза. Кажется, мы друг друга поняли. Венебл хмыкнула и мгновенно нахмурилась, переводя взгляд с меня на что-то еще, что привлекло ее внимание, а после одними губами произнесла волшебные слова: «Мисс Мид».

Этого я не предусмотрела.

Мид и я одновременно бросились к телефону, который предательски улыбался и показывал язык из-под пледа, словно желая быть обнаруженным. Неудачно. Мид оказалась проворнее для своего возраста и умнее, даже наушники и шнуры повторили судьбу мобильника и попали в ее цепкие лапы, а после перешли к Венебл.

— Что это? — она брезгливо зажала устройство между большим и указательным пальцем. — Личные вещи не допускаются к хранению. Оно повышает уровень радиации в помещении, а потом из-за твоих прихотей а умирают невиновные.

Я услышала это как «Стю умер из-за тебя», но озвученная причина была глупостью. Вильгельмина просто пыталась еще больше унизить и оскорбить — единственная услада несчастной женщины: вызывать у окружающих то, что испытывала она сама.

— Вы не имеете права забирать у меня личные вещи! У…у Галланта целые чемоданы спреев и лосьонов для волос, которые содержат алюминий и могут легко подорваться! — стучать, конечно, плохо, если они не знали об этом (хотя не заметить мог только слепой), но цирюльник первый указал на меня пальцем.

— Хочешь с кем-то связаться? По оборванным линиям передач? Неужели?

На последнем слове, что прозвучало вопросительно и иронично с нарочитой мягкостью, у меня закружилась голова от ненависти. Боже, как я ненавижу эту хромую суку! Мне хотелось ее ударить, огреть звонкой пощечиной, убедившись на деле в том, что ни одна прядь при этом не выбьется из идеальной прически.

Я попыталась выхватить телефон, который в любом случае у меня бы изъяли, но Мид крепко перехватила мое запястье. Ну и клешни у этой дамочки! Стиснув зубы, я застыла в ожидании нового удара, набирая в рот больше слюны. Что будет, если плюнуть ей в лицо? Она заставит меня умыться собственными слюнями?

Из меня, как оказалось, плохой стратег.

Пока я ожидала удара от Мид, вглядываясь в глубокие морщины и невыразительный, точно кукольный, взгляд, Венебл переместила руку с набалдашника на деревянное основание и вмиг рассекла тростью воздух, находя силы в единственном неиссякаемом источнике энергии — ненависти.

Серебряный ворон пришелся аккурат под глаз. Удар получился оглушающий, сшибающий с ног, выбивающий воздух из легких так, словно их проткнули острым клювом. В этот раз я не сдержалась — завопила, прижимая руку к пульсирующему, оплывающему месту, где должен быть глаз. Я надеялась, что он все еще будет в глазнице, а не нанизан на набалдашник ее чертовой трости, точно оливка на шпажку.

Если человек ударит раба в глаз и раб ослепнет на этот глаз, то раб будет отпущен на свободу, ибо глаз — плата за свободу, будь то раб или рабыня.

Венебл промахнулась. Или же била специально, чтобы не задеть сам глаз.

Мне казалось, что прошла вечность, пока я прощупывала кончиками пальцев веко, подавляя стоны и всхлипы. Первая вспышка боли, может, и утихла, но пришла следующая — ноющая и возрастающая, словно зубная.

Вильгельмина что-то произнесла, но я не слышала и не хотела слышать. Наш диалог закончен, больше козырных карт у меня нет, победа за ней. Молчание после столь оживленной беседы, приправленной выпадами с обеих сторон, ее не устроило. Она сделала один шаг навстречу, чуть наклоняясь ко мне, отчего в нос ударил тяжелый древесный запах духов, хранившийся не в складках парчовой юбки, а на коже. Сандал.

Эгоистичная роскошь: пользоваться в столь замкнутом пространстве парфюмерией, которая навсегда останется закупорена здесь; но запах не был так силен во время приема пищи, возможно, она наносила одну каплю и долго втирала в участки кожи, скрытые под плотной материей.

Нагретый человеческим теплом серебряный клюв проделал неглубокую царапину от уха до подбородка неповрежденной части лица, а после впился в тонкую кожу, запрокидывая мою голову назад. Обезоруживая. Если начну вертеть головой или попытаюсь отстраниться, то клюв, словно рыболовный крюк, сможет войти глубже при необходимом давлении.

— Значение здесь имею только я. Надеюсь, недопониманий больше не возникнет, правда? — голос стал тише. Кнут и пряник.

— Да, — прохрипела я. — Я все поняла.

Венебл выпрямилась, решительно смотря перед собой, а после сделала глубокий вдох и пожелала доброй ночи. Ее вид святой благодетельницы словно был призван продемонстрировать, что как моя жизнь к еще пару минут назад, так и каждый мой последующий вдох зависят лишь от нее. Она могла приказать Мид превратить меня в бифштекс с кровью, но не сделала этого, могла лишить глаза, но не лишила.

И я должна помнить о ее милосердии и хрупкости наших взаимоотношений.

Когда дверь закрылась, у меня началась хрипящая истерика. Я хваталась пальцами за горло, не отпуская руки от лица, будто глаз мог вытечь или исчезнуть; пыталась вдохнуть, хватая ртом воздух, но он, кажется, терялся.

Меня никогда не били. Случай в школе не в счет.

Меня никогда не били по лицу за неповиновение или сопротивление.

Тело била дрожь; мне хотелось рыдать, растирать слезы по лицу, смочить сухую, болезненного цвета кожу солоноватыми дорожками, но я не могла, как ни пыталась. Боль — все, что я чувствовала, когда подползла к спрятанному зеркалу, вглядываясь в затравленную незнакомку в отражении. Черный цвет с волос окончательно смылся, оставляя длину неопределенного цвета, как минимум на два сантиметра отрос рыжий цвет, который больше напоминал ржавчину. Шрам на щеке не окончательно зажил, место, куда ударила Вильгельмина, опухло и кровоточило. Наверное, задела камешком-глазом набалдашника и умудрилась поцарапать. Полоска на щеке походила на кошачью царапину.

Я погрязла в вопросах. Сколько еще проживу так? Есть ли смысл провоцировать сколиозницу? Стать обедом для голодающих или стоит еще побороться?

Ненависть учит есть, спать. Она смертельно отравляет, но ненависть — единственный мотиватор, вечный двигатель, который никогда не угаснет. Мне кажется, что только из ненависти можно построить новое, жить назло кому-то, чтобы доказать: ты — не слабое звено. Ты не сдашься и попытаешься выжить.

Вплоть до подъема я просидела в ванной комнате, прижимая к ушибу холод, то и дело смачивая водой белый чулок, который я использовала в качестве компресса. О том, что таким образом есть вероятность застудить лицевые нервы, я не думала. Плевать. Мысли занимала наша стычка, а еще острые предметы, которые могли быть забыты. Я искала винты на унитазе, сдвигала фаянсовую крышку бачка и искала любую железяку, которой можно убить.

Бритвенные станки здесь были, но лезвия в них слишком крошечные и тупые, чтобы за раз вскрыть глотку. Ну, я так думала.

За завтраком я осталась любимицей сезона. Они все слышали наш разговор, всхлипы и звон пощечины, но теперь предпочитали пялить глаза в тарелку с идеальным кубиком или косо поглядывать на мое лицо, раздумывая, что было бы с ними на моем месте.

— Что с вашим глазом? — поинтересовалась Венебл, промокнув уголки губ салфеткой.

— Сущий пустяк, — заверила я. — Ударилась о дверцу шкафа, когда искала спички.