Снова та комната - идеальный квадрат, и чистый до скрипа пол. Я устроилась в кресле из беленого дуба (пусть будет он) и принялась медленно покачиваться, ощущая защищенность, точно сидела на руках у бабушки, заботливо обнимавшей меня.
Картинка сменилась, и я уже была дома, на столе источала аромат пицца, которую любезно заказал брат. Сырная, с грибами и острым соусом. Сыр эстетично тянулся, порезанные куски еще горячие, соус обжигал язык. Не помню, что говорил Джейк, но я согласно кивала и смеялась над плоскими шутками, когда мы перенесли коробку на диван, не боясь оставить следы, и вытянули ноги на пуфик, переключая канал за каналом. Все кругом твердило «Ты дома, ты теперь дома. В безопасности».
Я проснулась почти на полу, глупо хихикая себе под нос до тех пор, пока это не переросло в очередную истерику. И кто из нас еще «девочка-ревушка»? Я не знала, почему плакала теперь. По брату, которого приятнее считать потерявшимся, чем мертвым, по тем временам в Калифорнии, которые я не ценила или по Майклу, Майклу из прошлого, который делал речевые ошибки и теперь, возможно, причастен к тому, что все дорогое мне погрязло в пыли, пепле и огне.
До «официального» подъема я впервые воспользовалась телефоном, вслепую смахнув сообщение почти недельной давности о надвигающихся ракетах. Не поддавайтесь панике.
Голоса мертвых, наложенные на музыку, мешали тлеющие обрывки воспоминаний и огонь разгорался ярче, почти ослепляюще ярко, когда я изо всех сил пыталась представить что-то еще. Роспись на потолке Колониального театра, улочки французского квартала и то, какого цвета были стены в моей квартире в Арлингтоне.
Сегодня была моя очередь принимать душ.
Уж не знаю, как она распределялась, но мне вход был разрешен только на шестые сутки, когда уже начало казаться, что я не мылась вечность.
В последние годы я привыкла стоять под теплой душевой струей как можно дольше, будто бы гуляя под летним дождем — светит солнце и капли, закрадывающиеся под ворот футболки, заставляют смеяться, а не бежать и искать укрытие.
Мытье волос занимало примерно от десяти до пятнадцати минут, а тут всего семь минут, чтобы вновь ощутить себя немного человеком.
Избавившись от грязной одежды, я какое-то время переминалась с ноги на ногу на ледяном полу, видя перед собой целое испытание на время. От спешки большой бутыль шампуня с лавандой для всех типов волос упал на пальцы ног, заставив вскрикнуть, но, слава богу, не разбился и не повредился. Поток горячей воды лился только сверху, позволяя мыльной пене сразу же стекать вниз, попадая в уши, разъедая, будто кислотой, глаза, не позволяя вздохнуть.
В сток забился приличный клок волос.
Вода резко прекратилась, но я все еще чувствовала себя покрытой коркой грязи, ощущала, скатывающиеся под пальцами частицы кожи с шеи. Десны начали кровоточить на третий или четвертый день, пока я растирала по зубам порошок чуть влажной щеткой, пытаясь устранить горечь на языке.
Полотенца новые, но до одури жесткие, словно трешься наждачной бумагой, удаляя вместе с влагой эпидермис. От холода я стучала зубами, потирая запястья. Нам выдали комплекты казенной одежды: хлопковые темно-синие платья по щиколотку и такие же комбинезоны, но с длинными рукавами. На нижнем белье вновь сэкономили, выдав каждому по два комплекта. Соблюдайте гигиену, но носите сырое.
На обед снова каша.
Сон стал тревожнее. Больше никто не хныкал, не скреб жалобно по стене, но на смену плачу пришел холод. Рыхлое одеяло не спасало, я стучала зубами половину ночи, бесконечно растирая ледяные пальцы ног, представляя, как однажды смогу дотронуться до горячего обогревателя, опустить руки в горячую воду или найти еще покрывало. Флисовый плед из беспилотника куда-то пропал. Возможно, остался во внедорожнике, может, упал с плеч в лифте или у меня забрали его, как слишком вычурную для этого места вещь.
В одну из таких ночей во вторую неделю пребывания я вышла из комнаты, чтобы отыскать где-нибудь Библию и вызубрить страницу-другую. Время позднее,часа четыре уже прошло после отбоя в десять, но на первом этаже, забившись в дальний угол, сидел парень, который молится перед обедом, и заряжал ноутбук. Настоящий, мать его, ноутбук. Меня сразу же затрясло от злости. Я бы тоже хотела сидеть за своим ноутбуком и… и ничего. Ноутбук — бесполезная вещь наравне с телевизором, планшетным компьютером и радио.
У нас больше нет связи с внешним миром, так как последнего уже не существовало.
Я представила выжившую семью, изнемогающую от голода, и поедающую какую-то бурду под шипение телевизора, на экране которого нет ничего кроме помех..
Пальцы больной руки впились в холодные лестничные перила. Один из плюсов полукруглого строения второго этажа (ну или этой его части) — мы могли наблюдать за происходящим сверху и снизу, не вздрагивать, боясь что сейчас кто-то спустится или поднимется по лестнице. Нарушителей покоя видно и слышно за милю.
Мы не обмолвились и словом: он продолжил беспрерывно что-то печатать, а я вернулась в комнату.
Все пленники убежища для меня безымянны, я и не хотела знать их имен, мне хватало смутных воспоминаний об Элис, что так и не спаслась в проклятой серости. Иногда меня охватывал страх того, что однажды нам прикажут подняться на поверхность и я обнаружу ее истлевшее тело у дверей в крошечный дом, следы от ногтей на дереве и до конца дней буду слышать призрачные мольбы впустить ее внутрь.
На следующий день «главная» призналась, что на первом этаже имелось несколько розеток, которыми можно воспользоваться, но глубокой ночью, когда большая часть света выключена. Это «не выбьет» ничего в щитовой, но заряжать можно только небольшое устройство. То, что жрет больше энергии, будет подключено несколько ночей, а это против правил.
«Да, — сказала она, — телефон можешь зарядить».
В ту минуту меня охватила радость даже не от того, что я заряжу телефон, которым теперь пользовалась вдвое или втрое меньше, а от привычного действия, словно бы возвращавшего меня к обычной, нормальной жизни.
Больше не было нужды метаться в бреду, придумывать новую позу, чтобы уснуть или согреться, считать баранов или представлять приятную картинку. Накинув на плечи одеяло, я сидела в наушниках на полу, будто бы собиралась послушать музыку и посмотреть бесплатное телевидение — поднять глаза вверх, устремляя взгляд в ряд дверей, в ожидании, что кому-то захочется погулять по этажу.
Новой информации не поступало, и наши дни не загружали, наверное, по той причине, что и делать тут особо нечего.
У нас был один день «уборки», когда каждый был обязан протереть мягкой тряпочкой (не больше носового платка) корпус кровати и дверной короб изнутри и снаружи. На это уходило около десяти минут, но каждый старался растянуть время. Я, к примеру, долго думала, где разместить сморщенный дубовый лист, который хранила под подушкой и перекладывала ночью под кровать.
Мы пытались наполнить новую жизнь старыми привычками.
Прошло уже три воскресенья, которое присутствующие ждали с нежным трепетом, отбрасывая цивилизацию, как и прежние предрассудки, куда-то назад. Порой складывалось ощущение, что последний день недели наставал чрезвычайно быстро, приближенный совместными мольбами.
Господь — пастырь мой;
Нужды у меня не будет ни в чём.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.
В каком-то смысле мы стали злыми зомби — помешанные на молитвах, озлобленные из-за голода, лишенные рассудка из-за неизвестности. По ночам приходили кошмары. Моя семья, моя прошлая жизнь, школьные танцы, кампус. Лучше бы мне снились демоны, пытающиеся разорвать плоть и вынуть сердце. Я ждала их.
Соевое мясо в бульоне сменилось разбухшей и немного жесткой крупой. Каши стало меньше. Нам стали подавать больше горячей воды, говорили, что так притупится чувство голода. Когда нам урезали порцию в обед, разделив ее на «обед и вечер», то провизию перестали развозить те двое — парень и девушка. В последний раз нам раздали тарелки Винсент и «главная».
