Вопреки предположениям меня не сшибло с ног, я упала на колени самостоятельно, заглушая одну боль другой. Господь тряс меня и остальных, словно подопытных крыс в клетке, взывая к чему-то. К раскаянию?
Я начала кричать.
Кричать, задыхаясь, хватая со стоном и хрипом затхлый воздух, словно после очередной несложившейся попытки самоубийства в ванной, словно меня опять попытались придушить на грязном полу мотеля. Собственный крик ни черта не заглушал сирены, но мне было легче.
Это было как своеобразное избавление от гнева. Последний год в завязке я только этим и занималась: пишу статью, она не получается, я бью себя кулаками по бедру, скрипя зубами; пишу на заказ эссе, случайно стираю строчку, наматываю на руку волосы и тяну до отрезвляющей боли и всхлипа; не могу написать и три строчки, вожу острием пилочки для ногтей по лицу. Один раз я заигралась: перепутала пилку с ножом и воткнула в щеку.
Вопль сменился рыданием, красный свет вернулся к больничному белому.
У меня в последний раз что-то спросили: «Правша или левша?»; а после дернули за левую руку, нацепив подобие пластикового медицинского браслета, только бирка лиловая, а не белая.
Теперь у меня окончательно никого не осталось. Ни на земле, ни под землей.
До комнаты меня дотащили, схватив под руки, позволяя кожаным носам ботинок волочиться по полу. Пусть. Я не смогла самостоятельно подняться, то и дело заваливаясь на бок и собирая одеждой пыль. Не удивлюсь, если на утро (или что будет теперь?), я разучусь ходить и стану вновь маленьким ребенком.
Буду плакать, звать маму и тянуть руки в пустоту, пока окончательно не свихнусь и не перестану отличать реальность от вымысла.
Смерть. О большем я и не желала.
God is dead,
We get to sleep tonight.
Бог мертв,
Сегодня ночью мы будем спать.
— IAMX, The Stupid, the Proud
========== 13 - Survivor ==========
Потолок серый, выкрашенный краской с глянцевым эффектом. Дверь металлическая, впускающая тонкую полоску света снизу. Освещения мало. Круглое бра, скрытое прямоугольной клеткой, распространяющее мизерное количество света. Ровно столько, чтобы хватило раздеться и лечь, не споткнувшись при этом на пустом месте.
Я понятия не имела, как много времени уже пролежала на казенной кровати. Зато знала, что от непрекращающихся рыданий стало тяжело дышать, приходилось периодически хватать ртом воздух, всхлипывать и разражаться очередной истерикой.
За стенкой тоже кто-то ревел. Также долго, также надрывно, и через время я не уже могла точно быть уверенной, не происходит ли это в моей голове. Всхлипы девочки-ревушки раздражали. Я вежливо попросила ее замолчать. Может, сказала заткнуться. Неважно.
Вышло вежливо.
Я прикрикнула на нее и закрыла голову подушкой. Почему она просто не могла закрыть свой поганый рот? Я ведь вежливо сказала заткнуться. По крайней мере, мне так казалось. В сложившихся обстоятельствах сложно видеть различия между черным и белым. Сплошная серость.
Она снова всхлипнула. Громко, будто бы мне в ухо. Я снова рявкнула: «Заткнись!».
Бить руками об стенку — больно. Больше похоже на то, что я вежливо стучусь в ее личный мирок, спрашивая, можно ли войти, а она препятствует и говорит: «Нельзя. Пошла нахрен».
Я согнула ногу в колене и принялась развязывать шнуровку на ботинке. Узел не поддавался, вызывая еще больше гнева, отчего я завизжала и взялась за другой ботинок.
— Замолчи, — (первый удар слабоват, но во мне достаточно злости, чтобы разнести к чертовой матери эту стенку), — За-мол-чи.
Если я ее так хорошо слышала, то, должно быть, она меня тоже. Я понятия не имела, как она выглядит, какой она человек, какой у нее голос, когда она не ревет, но уже ненавидела и презирала до глубины души, до дрожи, до скрипа зубов.
«ЗАТКНИСЬ, СУКА, ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ!»
Грязь, что налипла к подошве, трухой осыпалась на рыхлое одеяло. Удар за ударом. Стены прочные, не гипсокартонные. Ботинка мало.
Я сорвалась с кровати, сдвинув металлическое изголовье к стене, и попыталась вдолбить его в стену. Слишком тяжелая, а она все не затыкалась.
Мне не хотелось ее перекричать. Это было бы слишком просто. В какой-то момент я упустила поводья над разумом, потеряла остатки контроля и рванула со всей силы шнурок из ботинка, без дела валявшегося на полу. Теперь я могу сказать, что разделяю чувства Майкла — непрекращающееся состояние аффекта. Нет никакой кабины самолета, автопилота и прочих изящных метафор. Есть ярость, что застилает все человеческое.
Я выбежала в одном ботинке и со шнурком в руках, готовая утихомирить девочку-ревушку. Не знаю, как вошла в ее комнату, как орала на нее, помню только ее розовощекое лицо и длинные волосы, как дала ей пощечину правой рукой, позабыв о шнурке, и чуть не взвыла от боли. Я прибежала задушить ее, не предположив, что орудие окажется коротковато. Истеричка обладала некрасивой шеей и шнурок для нее был, что украшение.
«Заткнись! Заткнись, сука! Заткнись!»
Она попыталась ударить меня в живот, пока я тянула ее за волосы, а после уже ее руки сомкнулись у меня на шее. Мозг запаниковал, отдавая указания бороться: лягаться, биться, кусаться, расцарапать ногтями лицо - избавиться любой ценой от прочного кольца рук. Я истерично засмеялась и попыталась в нее плюнуть, но слюны недостаточно. Тягучая жидкость стекала по ее руке, не вызывая омерзения.
Такое уже было.
Я уже кряхтела или сипела, когда в комнату ворвался кто-то еще и вонзил шприц в руку ревущей обидчице-истеричке. Она напоследок сжала сильнее мое горло, но то, что ей вкололи, подействовало — хватка резко ослабела, пусть руки остались на прежнем месте.
Когда я смогла вздохнуть и все еще балансировала у края предобморочного состояния, двое подхватили меня за руки и ноги, блокируя любую попытку сопротивления.
Меня закинули обратно на кровать, словно мешок, стащили с ноги второй ботинок. Разговоры долетали обрывками: «Прекрасно, убейте друг друга в первый же день»; «Этого не хватало»; «Будешь вырываться — примотаем к кровати».
Свет в комнатушке, кажется, не горел, а поступал из коридора сквозь распахнутую дверь. Лица были неразличимы. Столько физиономий за один день. Ярость приутихла — соседка за стенкой молчала, осталось выяснить, что она храпит. Чья-то прохладная ладонь оказалась у меня под шеей, к губам прислонили стакан с чем-то.
Я послушно сделала глоток за глотком. Голова вновь коснулась подушки, до подбородка накинули рыхлое одеяло.
Сказали, что поможет. А может, я сама себе сказала это.
После той бурды я проснулась в четыре вечера следующего дня. Первого дня после случившегося. Проснулась — громко сказано. Меня разбудили пощечинами по лицу после пятиминутного включения и выключения света; вот незадача: я научилась спать и при свете, и в темноте, и в шумихе, и в тишине.
Чуть ли не под конвоем вывели на поздний (очень поздний) завтрак, благодаря чему удалось рассмотреть помещение лучше. Внутри оно чем-то напоминало школу Готорна — всему виной несколько полукруглых коридоров и столовая, правда, все куда проще и унылей, и лишено свечей. Серые стены, обшитые с виду металлическими листами и бетонные полы. Одним словом — убежище.
В столовой не пахло едой, не было и намека на нее. Вдоль трех небольших пустующих продолговатых столов располагались лавки, словно со спортивных трибун.
Все прибыли в одно время, а потому особо разговориться между собой никто не успел. Честно говоря, вспомнить лицо девушки, пытавшейся меня задушить мясистыми руками, я не могла. В памяти сплошные размытые черты, какие-то штрихи отличительных черт внешности, но не более. Даже ее голос, что вызывал тогда волну ярости, остался пустым звуком.
Если она меня узнает — я, пожалуй, извинюсь или буду игнорировать ее, пока приступ гнева не повторится.
За столом подавляющее число женщин, точно людей на станцию отбирали по принципу «вначале в шлюпку садятся женщины и дети», но раз детей нет, то к спасению приглашены «женщины и женщины». Большинство из них были запуганы и выглядели жалкими, вызывающими какое-то сочувствие. Некоторые просто оставались в замешательстве, пока другие продолжали уверять самих себя, что все под контролем и что они владеют положением дел. Их право.
