— Я ночевал, - Майкл выдержал паузу и повернул голову в мою сторону, чтобы убедиться в моей заинтересованности. — Однажды Констанс выгнала меня из дома, и я ночевал во дворе, а после спал у входной двери, как цепной пес.
Рассказ прозвучал слишком легко и буднично, будто бы это в порядке вещей - выгонять членов семьи из дома. Мы тоже доводили родителей, да и мачеху, но в качестве наказания нас разве что отправляли в свои комнаты до ужина, или же читали нотации, предлагали проветриться, но двери на засов не запирали.
В памяти всплыл удушливый запах роз и симметрия рассадки. Скрывали ли они что-нибудь? Боюсь, этого мне уже не узнать. Образ Констанс, в отличие от цветочков, остался расплывчатым, помню лишь, что от меня она была не в восторге.
— Почему я этого не помню?
— А я и не говорил, - усмехнулся он, предпринимая последнюю попытку раскачаться. Качели предательски скрипнули не то от возраста, не то от тяжести. — Утром мы помирились, а на следующий день она покончила с собой. Запила таблетки бурбоном, если тебе интересно.
Блядь. Кажется, Мэдисон говорила об этом… или к тому моменту я уже заперлась в комнате, накрывшись с головой одеялом?
Черт возьми. Утихшая ненадолго головная боль вспыхнула огнем с новой силой, как угли, которые помешали палкой и щедро плеснули сверху жидкость для розжига.
Разговор окончился. Я сползла с качелей вниз, устроив голову на нагревшемся пластмассовом сидении, и закрыла глаза. Так еще хуже. Переместившись на покрытую росой траву, я вновь попыталась уснуть, предварительно заведя будильник на шесть утра, чтобы не травмировать детскую психику (а вернее не встретиться с копами). Сон не шел, меня раздражал скрип качелей, точно они раскачивались вперед-назад у меня в ухе, раздражала отрезвляюще холодная земля, да и само осознание открытого небосвода над головой мало успокаивало.
Звезды и космос по обыкновению завораживали. В детстве, наслушавшись про рай и ад, я представляла, как ракеты летят вверх не только сквозь слои тропосферы или стратосферы, но и Эдем, и беспокоилась, как бы не потревожить души ушедших с миром. Никогда не могу описать свои эмоции от мысли о бескрайнем пространстве, где нет гравитации, в хаосе перемещаются астероиды, планеты, кратеры луны и слова Нила Армстронга о гигантском скачке для человечества (эту цитату нам включали раз десять спустя пару дней после его смерти.)
В небе замигали красные огни самолета, летевшего на посадку в ближайший аэропорт так близко, что в памяти ассоциацией возникли знакомый гул, который бывает при взлете и посадке, и старая глупая песня.
— Знаешь, у нас в семье есть коллекция виниловых пластинок, которые собирал еще прадед. Большинство из них на немецком, бабушка их очень берегла, не разрешала даже пальцем касаться, - я сделала паузу и обернулась назад. Майкл послушно спрыгнул с качелей, чуть не разодрав ладонь, и сел рядом. — В общем, есть одна супер старая песня. Она не то конца девятнадцатого века, не то начала двадцатого, понимаешь, да, старье какое. Незамысловатая, но мне всегда нравилась. Что-то там про крылатую машину/ та-та выше и выше, как птица взмывает вверх, и вновь выше всех/ о, бог мой, луна в огне запылала.
— В этом много смысла, - иронично отозвался он. — «Крылатая машина» это что? Метафора?
— Не знаю. В детстве я представляла отцовский «форд» с крыльями, спрятанными в двери. Сейчас полагаю, что это самолет — чем не крылатая машина?
— Так много вещей происходит неосознанно, на автопилоте. Ты замечала это? - Майкл устроился рядом и прочистил горло. — А потом резко теряешь контроль над мозгом и перестаешь понимать, как управляться в одиночку.
— Не замечала, - честно призналась я.
Подобная философия — это проделки ночи. Под ее покровом уж больно хочется поговорить о смысле мироздания, человеческой природе, нейронах, протонах, крабовидной туманности, а еще - поворошить тлеющее прошлое. Под травой или алкоголем тоже так, но там вы вообще не соображаете, отчего любая фраза приобретает смысловой оттенок.
— У меня такое часто. Я будто бы оказываюсь в кабине этой крылатой машины и должен управлять всем, но я не знаю, как это сделать, какой рычаг потянуть, чтобы все не разбилось к чертовой матери. Я теряюсь, теряю контроль и не могу вернуться к автопилоту, а все ждут от меня действий, да и сам я жду. В школе поначалу было проще, с мисс Мид проще, с тобой - как на автопилоте.
— А? Мне воспринимать как комплимент или нет?
— Ты ничего не ждешь, и это хорошо, мне не нужно подбирать слова, все естественно и несознательно. Но ты бываешь весьма поверхностна, привыкла проводить параллели и думать о чем-то еще, ставить меня на одну линию с остальными, что, конечно, разочаровывает. Я — не они.
— Что плохого быть человеком, которого я люблю? - сказала уверенно, но прозвучало двусмысленно. Черт. — То есть, - я выдохнула и закрыла глаза, пытаясь понять, что изначально подразумевала. Своеобразный комплимент — «я люблю своего брата, а ты его напоминаешь временами». Боги, теперь это звучит еще хуже. — У меня, похоже, сотрясение, не важно.
После ночи я пришла к ясному озарению, сменившему божественное отупение: или мы распрощаемся сейчас, или я навсегда застряну в панике. Мой незапланированный побег был обусловлен не столько сковывающим страхом неминуемой смерти (Майкла могло перемкнуть, точно проводку в том ресторане), сколько невозможностью переживать снова и снова панику: пульсацию в горле, учащенное сердцебиение, покалывание в мозгу, обострение инстинктов выживания. Я свихнулась бы.
Я думала, что если сбежать подальше от Ковена и этого ребенка, особенно, от этого капризного ребенка, то я смогу, в конце концов, найти силы двигаться дальше: научусь представляться без запинки Катриной, придумаю биографию, которую можно рассказать за бокалом-другим вина или при знакомстве и заживу заурядной жизнью. Например, как моя мать, ограничу количество проблем выбором лака для ногтей и спортзалом.
Но я не могла уехать дальше Канзаса или Миссури, иначе он не найдет меня, если понадобится помощь; я понимала, что должна была остаться с ним. Майкл больше не искал встреч, не жаждал получить ответы, не спрашивал об инструкции и, кажется, самостоятельно ее изобрел.
***
Кто-то любит привозить с отпуска сувениры: магниты на холодильник, керамические статуэтки, фотографии и прочую ненужную хрень. На память о Калифорнии мне достался спиральный перелом правой руки, местами поврежденные связки и глубокий порез в районе предплечья. Официальная версия — упала дома, бытовые травмы.
Лучше историю я, правда, не придумала, но на удивление быстро вспомнила номер страховки, когда прибыла под покровом ночи в больницу с неестественно вывернутой рукой. Медсестра пару раз будто бы случайно пододвигала ближе ко мне небольшие брошюры по борьбе с домашним насилием и телефоном доверия, пестрящие псевдомотивирующими и вселяющими надежду фразами вроде «Ты — Не Жертва!».
Работать, будучи однорукой весьма проблематично — карты не потасуешь, разве что игральные кости вскинешь, но с трудом.
Кто-то меряет плохие времена голодом, а я навсегда запомнила привкус горьких таблеток тайленола. Я ела их вместо завтрака и ужина по несколько штук и подсела до такой степени, что не могла уснуть, пока рот не наполнится вязкой горчащей слюной.
Деньги утекали, я выживала в белых гетто среди тех, кто решил, что бросив благоустроенные квартирки в родных странах, смогут отыскать счастье в Америке. Я их не виню. Если бы я родилась в другом месте, то, вероятно, тоже бы уехала. Но не рожать же детей, когда за душой ни черта, обрекая их на голодное существование! Шумные отпрыски мешали спать утром во время громких сборов в школу, и часто рыдали по вечерам, когда получали тумаки от родителей за неуспеваемость.
День ото дня мне вспоминался монолог миссис Керн (или она все-таки мисс?) прямиком из ада. Нищета — всегда нищета. Глядя на так себе одежду этих девочек, безуспешно боровшихся с акне и развешивающих одежду на пожелтевших бельевых веревках, от которых на белых рубашках оставались желтые следы, я осознавала, что жила прекрасно, и благодарила свою семью за божественные условия.
