Если ехать быстро и по прямой, то до Техаса отсюда рукой подать — меньше получаса езды. Я снова возвращалась к началу, истоку, как угодно называйте, но маршрут кольцевой.
В комоде потрепанная карта местности, кто-то эгоистично уже строил свой маршрут, указывая точки отправления синей шариковой ручкой, с силой вдавливая стержень, словно боясь позабыть. Я бы хотела позабыть многое. Например, внутренний голос. Визжащий, практически переходя на ультразвук, об иррациональности поступков, о том, что я необоснованно укрываю беглого преступника, убийцу. Я редко к нему прислушивалась.
У меня есть вопросы-табу, наверное, как и у многих людей, правда, вряд ли их кто-то так называет, но отвечать на подобное дерьмо никогда не хочется. Многие девушки в моем окружении любят вопрос: «О чем ты думаешь?» или «Что ты думаешь о нас?», они писали это снова и снова своим парням, не получали желаемого ответа и ругались. Нелепая глупость.
Мне не хочется знать, что человек думает обо мне, в особенности, если это кто-то приближенный ко мне. Я сомневаюсь в искренности тех, кто говорит своим возлюбленным или друзьям, что «он — самый лучший человек» и все в таком духе.
Но я любила вопрос «Что тебе снилось?», хоть сама никогда на него и не отвечала. Мама практически не верила в мои кошмары, то есть она знала, что у меня бессонница, нарушение режима и прочие радости, но списывала на детскую утомляемость и перевозбуждение от просмотра телепрограмм. Чужим сновидениям я тоже не верю.
Самые шумные любители бассейнов уже разошлись, я видела теперь только одного мужика в пляжных шортах, курящего на шезлонге сигарету за сигаретой. До этого он был в компании какой-то девчонки, а пока я сидела, прислонившись к стиральной машине, они не то разругались, не то не нашли общих тем для разговора. Впрочем, не имеет значения. Так или иначе, я ему завидовала.
За все время моего активного бодрствования, хлопанья дверью, щелчков замка, включенного верхнего света Майкл ни разу не проснулся и оставался в такой же позе, в какой я его оставила, предварительно набросив на его широкие плечи край покрывала. Завтра, а точнее уже сегодня в двенадцать нужно освободить номер, и придумать, что делать дальше.
Необходимо было уснуть до того, как рассветет и гул машин станет нестерпимым. Ночные бдения - самые отвратительные, я начинаю слишком много думать, и все процессы словно запускаются и энергии столько, что хватит для того, чтобы написать как минимум небольшой рассказ, сконструировать что-нибудь или поразмыслить о рутине дней, выкинув из закромов памяти события прошлого.
Я погасила верхний свет, оставив включенным бра, и в последний раз взглянула на закрытую дверь, надеясь, что не сорвусь снова проверять, хорошо ли она заперта.
Подушка жесткая, плотно набитая пухом, и, возможно, относительно новая, чего не скажешь о жестких, как наждачная бумага простынях.
На Майкла я старалась не смотреть, словно убежденная в том, что если игнорировать его присутствие, то можно убедить себя, что его здесь нет. Мысли о нем — табу, ведь внутренний голос уже немного успокоился и даже возникло ощущение правильности ситуации (ложное).
Плафон над головой покрыт толстым слоем пыли, лампа накаливания излучает желто-сырный свет. Температура понизилась не на много, но у меня появилось желание спрятать продрогшие щиколотки. Я спала в той же одежде, в какой ходила по улице (не из-за того, что свинья), раздеваться было холодно, покрывало, играющее роль одеяла — одно, а еще было как-то неприятно. Психологический барьер.
Майкл тяжело выдохнул, заставив вздрогнуть и перевести взгляд на него, но не проснулся, лишь сильнее сжал пальцами подушку. Дыхание его вновь стало ровным, только ресницы дрожали.
О чем он думал? Что ему снилось и снится ли вообще что-то? Чем он руководствуется? О чем он думает, когда открывает глаза?«Какой прекрасный день, чтобы вновь убить кого-то»? Предчувствует ли он новое убийство? Чувствует ли вообще что-то кроме гнева и ярости?
Мне отчаянно хотелось найти ответы в его голове, но в то же время приходило понимание не столько невозможности этой идеи, сколько невыносимости — я попросту сломаюсь щепкой под гнетом его интеллекта.
Я зажмурилась до пятен перед глазами, будто бы это могло помочь остановить поток вопросов. В памяти вновь всплыл рассказ Мэдисон Монтгомери о прошлом, которое почему-то прошло мимо меня.
Посиделки в Доме, смерть Констанс, убийство каких-то женщин, купивших викторианский особняк у врат ада.
По хронологии я в это время тоже присутствовала, а потому рассказ не вязался с тем, что большую часть времени мы проводили вместе, хотя бы до заката.
Что-то пошатнулось в моем понимании Майкла (и мира целом) после услышанных страшилок. До того момента я попросту на него злилась, ужасно злилась, но не боялась, не испытывала необъяснимого ощущения, граничащего с желанием превозносить его, как Бога, и бежать сломя голову к миру, окутанному ложью.
Я не могла признать его Антихристом не из-за слабости веры или убеждений. Его образы из Калифорнии и школы Готорна наслаивались друг на друга, образуя что-то третье, новое, которое еще предстояло узнать или хотя бы предпринять такую попытку.
Волна размышлений, схожая с той, что поглотила меня в «Робишо», окатила и здесь, слизывая пенными языками песчинки здравого смысла. Запустив руку в его волосы, я медленно пропускала между пальцев пряди жидкого шелка.
Контроль эмоций — хороший дар, но куда величественнее умение убеждать себя в правоте, нагло и дерзко, и до последнего вздоха настаивать, что все сделанное было единственным верным решением.
***
Майкл решил, что необходимо вернуться обратно в Калифорнию, будто бы его кто-то, блять, звал в Лафайетт. Вытянуть из него рассказ о том, как он нашел меня, не получилось. В ответах Майкл говорил лишь то, что сам хотел сказать, а значит, я вновь оставалась обдуренной.
Единственный автобус до знакомого до боли Хьюстона отходил в двенадцать десять, и завтраком пришлось пренебречь. Я купила коробку сока за доллар и всю дорогу прикладывалась к пластмассовому горлышку, всякий раз говоря себе, что этот глоток — последний. Дрянь редкостная: восемьдесят процентов воды и двадцать красящего порошка с апельсиновой отдушкой.
С утра мы не разговаривали. Ни слов благодарности за чистую одежду, ни слов о дальнейшем плане действий, ни слов вроде «Доброе утро». Только по дороге к автобусной остановке, когда мы пересекли железную дорогу и заброшенный коттеджный поселок с табличками «На Продажу» у каждого дома, Майкл поинтересовался о моем родном городе.
— Забудь, — это прозвучало жестко. — Останавливаться там равнозначно смерти.
Дорога через Уэстлейк мне нравилась, особенно тот участок через мост, но, честно говоря, смотреть там не на что — вывеска «Metal Outlet» да сплошная промышленная зона. Бомонт — уже Техас, но, как по мне, наихудшая его часть.
Небольшие деревушки на пути наводят тоску: автозаправка, церковь, почта. Я медленно распутывала наушники, практически не глядя на то, что оставалось позади. Единственная стоящая покупка — мобильный телефон — лучшее изобретение человечества наравне с «Apple ID». Я попросту ввела почту и пароль от аккаунта и вновь вернула себя к жизни. Музыка, фотографии, заметки с набросками к статье и списками дел, датированные две тысячи пятнадцатым годом. Я забывала стирать их, когда выполняла, а теперь могла перечитывать и вспоминать каждый прожитый день. Порой доходило до абсурда — я открывала настройки, перечитывала несколько раз «Элизабетта Рейзерн» и потирала надпись пальцем, точно она могла исчезнуть вместе с самой Элизабеттой.
Временами я «делила» себя на две, а то и три части. Была Элизабетта, к которой я обращалась в третьем лице, была Элизе, которая почему-то барахталась между мирами, и была Катрина — ясновидящая-вроде-как-не-шарлатанка, расписывающаяся на чеках, назначающая сеансы и оплачивающая номера. Из всех троих только она теперь жила по-настоящему. Попахивает шизофренией, ей-богу.
