— В темноте все будет, как я хочу.

— Ошибаешься, — свечи за спиной вспыхивают с шипением. Пирокинез — еще одно «чудо».

— Так нечестно, — я усмехнулась, как тогда, под пологом леса: пора бы уже запомнить, что наши силы никогда не будут равны; вновь опустилась на колени подле него и уперлась подбородком в его колено.

Майкл беззлобно ухмыльнулся, возможно, тоже подумав, что человек — ничтожество перед ним. Его ладонь с еще не зажившим до конца порезом с испытания «Семи чудес» проскользнула по плечу, будто бы случайно зацепил тонкую лямку платья и спустил ниже, обнажая левую грудь и учащенно бьющееся сердце, а после вновь сжал плечо.

Тонкая невидимая нить прикосновений сухими горячими губами по костяшкам пальцем, я перехватила его руку, отправляя указательный и средний палец себе в рот, — посасывать и сохранять с ним зрительный контакт широко распахнутыми, как у девственницы, глазами.

Странное дело — дурные привычки. В детстве тебя ругают за пальцы во рту, боже упаси, если сосешь палец в пять лет, а взрослеешь и получаешь восхищенные взгляды.

Позже я лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, влажную от пота и пропахшую плотским запахом с едва различимыми нотками муската.

В памяти впервые за все время всплыл полностью вечер в доме под аренду на Берро Драйв — холодность, навязчивость, латексный костюм, и, конечно, взгляд. Мрачный взгляд водянистых глаз мне уже встречался, когда я не оправдывала ожидания, не хлопала в ладоши при виде подвала и могла сбежать, а теперь-то и бежать некуда.

Тогда я поняла, что боюсь призраков, а в этой комнате, поверьте, их предостаточно.

У «Лиловых» комнаты как одна похожи, и, клянусь, меня заселили именно в ту, где все началось. Стены угнетают, сжимают под прессом воспоминаний, заставляют понять, что потеряла, а что заслужила.

Возлюбила ли я так сильно, чтобы мне были прощены грехи? Я никогда не понимала этой части в Евангелие от Луки. Кого мне нужно было любить, чтобы быть прощенной, если, погрязнув в радостях плоти, я забыла о семье, друзьях, выпивке, университете? Начало и конец ознаменовала одна комната да украдкой увиденные коридоры-полумесяцы.

Я подумывала позвать его и несвоевременно потребовать объяснений, ответа на вопрос, что следовало бы озвучить еще в самом начале: Зачем ты вернул меня к жизни? Почему бы не оставить меня вне времени и пространства, в царстве иллюзий и абстракций?

Но все уходило во тьму.

Вниз, вниз, вниз.

Шипение волн, что снова и снова бьются о скалы и одна мысль, похожая на свет маяка вдали: домой возврата нет.

And between heaven and hell

As it done sin

As it done

Over and over

И между раем и адом,

Когда был совершён грех,

Когда это происходило

Снова и снова

- Aqualung - Cold

____________________

* — Оден — «Лабиринт»

** — Аллюзия (Мат. 26:6-13; Мк. 14:3–9; Ин. 12:1–8) Грешница обливала ноги Иисуса своими слезами и отирала волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала маслом.

========== 7 - Descensum ==========

Let me take you for a ride

Мне редко что-то снится.

В детстве, конечно, дела обстояли куда хуже и меня мучили кошмары по несколько раз за ночь. Стариковский сон достаточно тревожен, и бабуля взваливала на свои осунувшиеся плечи непростое дело — укладывать меня спать. Сколько ночей она проговорила со мной обо всем, делясь историями о молодости (благополучно забываемыми из-за скучного содержания), о нашей семье, о событиях, которые бы я никогда не застала. Она делала все это для меня, будто сон старикам совсем не нужен.

Лет в семь все прекратилось и мне больше ничего не снилось. Совсем. Вернее, бывали какие-то смутные картинки, которые забывались под утро, но несравнимые с прошлым. Иногда я мечтала, чтобы мне приснилось что-то запоминающееся и яркое.

Первый кошмар спустя десять лет затишья мне приснился перед изгнанием из личного Эдема, что символично.

В том, что все происходящее исключительно плод моего воображения я не сомневалась — предметы были чересчур размыты. Вариант со смертью отметался почти сразу. Тогда мне было не с чем сравнить, но сейчас могу сказать, что это было первое мое осознанное сновидение в жизни.

По очертаниям окружающая обстановка напоминала академию для одаренных юных дам. Светлые стены, белые каркасы кроватей, уставленных в ряд у стены. Солнечный молочно-белый свет проникал сквозь распахнутые окна, подчеркивая, как много пыли, напоминавшей снежную труху, кружило в воздухе и оседало на черных капроновых колготках и кремовом шелке (или атласе?) комбинации. Платье едва прикрывало задницу, вынуждая ощущать дискомфорт и бесконечно одергивать его вниз.

Белоснежная изящная рука, ничем не отличимая от манекена в магазине — ни теплая, ни холодная, подхватила под локоть, будто мы выстраиваемся парочками в начальной школе.

«Все почти готово! - нараспев произнес неизвестный женский голос над ухом».

Определить, кому он принадлежит, практически невозможно — женский силуэт расплывчат и больше походит на говорящее пятно с руками манекена, нежели живого человека. Парадная лестница менее роскошная и куда уже, чем в Опере Гарнье в Париже, которая встречалась мне несколько раз в журналах с интерьерами, обожаемыми матерью.

Шаги практически невесомые, парящие, перечеркивающие законы гравитации. Где-то вдали слышалась органная музыка и монотонное произношение одних и тех же слов на латыни. Я слишком часто слышала ее в коридоре и в стенах школы, а потому спутать практически невозможно. На последних ступенях холл наполнился мраком, поглотившим весь свет, осталось лишь немного рассеянного свечения, кружащего в воздухе какой-то звездной пылью.

Покачивающийся колыбелью зал не пустовал. Невыразительные и расплывчатые лица свидетелей, разместившихся в несколько шеренг, шелестели одеяниями и продолжали нашептывать что-то. В руках одной из них покоилось серебряное неглубокое блюдо, на котором в три ряда были уложены тонкие кругляшки, похожие на неподнявшиеся лепешки.

«Гостии, - промелькнуло в голове, — евхаристический хлеб».

Нам рассказывали об этом на «мировых религиях», и на мелованных страницах прилагалось изображение Евхаристии на фреске из храма в Македонии. Только окружающая обстановка ничуть не соответствовала тому, что нам рассказывали. Профанация?

Женщина буквально волокла меня, крепко сжимая за локоть, но резко отпустила, когда раздался громкий стук в дверь. Поместив руки выше, она скинула вниз две тонкие лямки, и сильнее надавила на мои плечи, вынуждая опуститься в жесте повиновения на колени.

«Corpus Edimus, - громче произнес женский голос и сразу же подал перевод для тех, кто незнаком с латынью. — Мы вкушаем тело».

Свидетели повторили за ней эхом.

«Sanguinem Bibimus. Мы пьём кровь».

Стук становится громче, голоса мгновенно замолкают. Входная дверь нещадно скрипит и практически сразу раздается лязг засова от непрошеных гостей, слышится шелест одеяний — тяжелая ткань скользила по деревянному полу. Парализующее чувство слизкого страха накрыло с головой, напоминая чем-то преисподнюю, где я не в силах пошевелить и пальцем по своей воле.

Звуки перестали существовать, заглушенные единственным, громким и почти гипнотизирующим, схожим с топотом на ипподроме или в городском парке, где предлагают прогулку на лошадях.

До меня запоздало дошло, что происходящее — черная месса. Дьявол делает один шаг, выставляя передо мной левое копыто изящной, практически скульптурной ноги, к которому я непременно обязана припасть губами — еще одна форма проявления акта почтения. Стоит опуститься под давлением ниже, и чувствуется, что грубая темная шерсть отдает сырой землей и чем-то приторно-гниющим. Звериный рык заглушил раскат грома снаружи. Он не приемлет неповиновение.

«Osculum infame, - шепчет женский голос».

Что за чушь.

«Ave, Ave! Tolle Corpus»

Не в первый раз я подумываю начать молиться не темной стороне, но до сих пор не выучила ни одной молитвы и не припомню ни одного псалма. Интуиция подсказывает мне, что если я упомяну Бога, то мне без колебаний вырвут язык и сердце.