— Ты несправедлив, — возмутилась Таня, — я даже имени его ни разу не произнесла за всё это время!

— Тебе и не нужно. Я чувствую это сам, когда ты погружаешься в свои мысли и становишься отстраненной. Вижу это в твоих глазах, когда ты где-то далеко от меня.

— Получается, я не властна уже даже над своими мыслями? — она теребила в руках ткань платья. — Я всеми силами гоню их от себя, поверь, я всё делаю, чтобы не чувствовать то, что чувствую…

— В этом-то и проблема, Таня, — вздохнул Ванька. — В том, что эти чувства вообще есть.

— А ты влюбись в кого-нибудь, кроме меня, тогда мы оба станем плохими! — в сердцах выкрикнула она.

Боль и обида, превратившись в горячую смесь, взорвались гневом. Но он отхлынул так же резко, как накатил, и Таня замерла, бледная, растерянная, глядя, как на миг расширились глаза жениха.

— Ванька…

Он остановил её движением руки. Приблизился, оглядел покрытые мурашками озябшие плечи, стащил с себя пиджак и накинул на неё, а потом осторожно сжал холодную ладошку в своей. Всё это было так знакомо, так по-ванькински, но почему-то у девушки не дрогнуло всё внутри от нежности, как прежде: она ощущала лишь усталость, бесконечно сильную, грозящую раздавить её под собой.

— Я рад, что ты это сказала. Что наконец нет никакого вранья. Я устал от лжи, Таня, от этой паутины недосказанности, от того, что притворялся, будто по утрам не вижу на твоей подушке следы слёз. Я ненавижу себя за то, что слишком давил на тебя тогда, когда заставлял принимать решение. Ты не была готова, а я не хотел этого признавать, так сильно ты была нужна мне. Но сейчас… сейчас я готов отпустить тебя и ждать. Ждать столько, сколько будет нужно, пока ты не примешь окончательное решение.

— Вань, я люблю тебя…

— Пять, — улыбнулся он, прокручивая на пальце её колечко. — Пять раз ты говорила мне об этом… Я тоже люблю тебя. Именно поэтому нам не стоит бояться разлуки. Если эта любовь реальна, и мы её не придумали, она выдержит всё.

Его губы были сухими и прохладными. Нежными, осторожными. Совсем не такими, как те, что целовали её полчаса назад.

И пока длился этот неторопливый, ласковый, прощальный поцелуй, Таня внутренне сдалась и признала очевидное. Согласившись бросить всё и уехать с Валялкиным в первый раз, она оставила на этом острове часть своей души. А теперь чувствовала, что, если уедет сейчас, то лишится оставшейся, а заодно и своего сердца.

Когда Ванька, напоследок ласково дотронувшись до её щеки, направился к замку, Таня дала, наконец, волю слезам. Мокрые дорожки поблёскивали в лучах восходящего солнца, пока она думала о том решении, которое они с Валялкиным сегодня приняли.

Она не покинет Тибидохс в ближайшее время. Но что же будет с Ванькой? Неужели она действительно решилась оставить его после всего, что он для неё сделал? После того, как лишился маги?

Девушке вдруг пришли на ум давние слова Гробыни о том, что, следуя логике Тани, нужно любить того, кого тебе жалко, кому ты чувствуешь себя обязанной. Только разве это правильно? Разве честно по отношению к Ваньке? Они так похожи друг на друга, и дочь Леопольда Гроттера знала, что не потерпела бы рядом человека, оставшегося с ней из жалости или чувства долга.

Когда Ванькина фигура скрылась за стенами замка, Таня поднял голову вверх и увидела крошечную точку: кто-то стоял на крыше Башни Привидений и смотрел вниз, туда, где на открытой площадке парка, в тени деревьев стояла она. Хорошо, думала Таня, хорошо, что скоро он улетит, они оба улетят, и она останется наедине со своей любимой крепостью, полётами и драконболом.

Осталось только подождать.

***

Пока Таня брела обратно в замок и поднималась в свою комнату, ей попадались самые неутомимые гуляки. Кто-то сидел прямо на ступеньках, допивая и доедая то, что осталось с вечера. Кто-то всё ещё танцевал под постепенно смолкавшую музыку. Всюду валялись обрывки конфетти, стояли забытые тарелки и бокалы. Тибидохс сонно нежился в обрывках утреннего тумана, а под его крышей, в тени его громады за эти сутки разбилось и срослось несколько сердец.

Закончилась ночь, унося с собой вихрь радостных эмоций и беспечного угара. Утро принесло лишь тяжесть и боль расставания, трещины в казалось прочном фундаменте верности, и смутную, слабую надежду на то, что это лишь начало чего-то другого. Чего-то лучшего.

В комнате Таня, не раздеваясь, даже не скинув обуви, упала на постель. Её глаза устало закрывались, мышцы ныли, девушке казалось, что напряжение прошедшей ночи не даст ей расслабиться. Однако не прошло и минуты, как она крепко заснула, и влетавший в окно ветер шевелил её растрепавшиеся рыжие волосы.

Проснулась она поздним вечером. Таня поняла это по золотым предзакатным облакам, усыпавшим небо. Приподнявшись, девушка поморщилась: тело ломило от неудобного лежания и диких плясок накануне. Несвежее платье измялось и неприятно липло к телу.

Освежившись и переодевшись, внучка Феофила Гроттера решила спуститься вниз. Проходя по Жилому Этажу, она вдруг услышала женский шёпот и низкий мужской смех. Одна из дверей распахнулась, и оттуда вышла Дуся Пупсикова под ручку с Жикиным. Видимо, Танины глаза округлились чуть больше, чем следует, потому что Дуся вскинула брови, наградив её надменным взглядом. Жора просто глупо улыбался и, проходя мимо Таньки, подмигнул ей.

«Ну дела», — думала девушка, сворачивая к лестнице, «Жикин и Пупсикова, кто бы мог подумать!». Однако, поразмыслив немного, она пришла к выводу, что здесь как раз всё логично: Дуся давно сохла по некогда первому красавчику школы, а Жору подкупало то, что в данном случае его любили не только за внешность. Желание дарить любовь плюс желание принимать её в итоге сформировали очередной любовный тандем, способный перерасти в крепкую ячейку общества.

Столы а Зале Двух Стихий вернулись на своё прежнее место, исчезли алкогольные фонтаны и огромная сцена посередине. Никаких следов того, что накануне в Тибидохсе прошла шумная пирушка, не было, если не считать помятые лица бывших выпускников. А вот старшекурсники, тоже, разумеется, не спавшие всю ночь, выглядели и чувствовали себя вполне неплохо.

Таня подсела за стол к Ягуну и огляделась: Ваньки нигде не было видно. Как и Бейбарсова. Однако, почувствовав спазмы в животе, она справедливо решила: сначала ужин, потом мужчины.

— Сегодня я понял одну истину, — просипел внук Ягге, прижимая ко лбу запотевший кувшин с клюквенным морсом.

— Излагай, — кивнула Таня, накладывая себе на тарелку двойную порцию блинов.

— Между семнадцатью и двадцатью двумя лежит огромная пропасть, и называется она «Влияние алкоголя на организм и его последующую реабилитацию», — выдал играющий комментатор.

Таня хмыкнула. Она, в отличие от некоторых, знала меру, и этим утром мучалась не от похмелья, а от голода, усталости и чувства вины. Хотя, если хорошенько подумать, внучка Феофила Гроттера предпочла бы вместо последнего головную боль и тошноту.

— А где Катька?

— Дрыхнет в обнимку с Николаем. Вот для чего женщины рожают детей!

— Чтобы без зазрения совести спать после гулянки? — Таня скептически подняла брови.

Ягун вскинул на неё покрасневшие глаза и ухмыльнулся:

— Вот вы с Ванькой своего родите, и посмотрим, для каких отмазок ты станешь использовать дитятку.

Таня опустила глаза:

— Вряд ли мы с Ваней кого-то родим в ближайшее время.

Ягун нахмурился, отняв, наконец, кувшин от лица. Он хотел что-то спросить, но в этот момент к их столу нетвёрдой походкой приблизилась Гробыня. С размаху опустившись на скамью рядом с Таней, она бесцеремонно вырвала кувшин из рук Ягуна и приложила к своему лбу.

— Кувшин пошёл по рукам, люди отказываются заводить детей, — тоном греческого мыслителя изрёк играющий комментатор, задумчиво глядя на Гробыню.

Та бросила на него жалостливый взгляд, потом посмотрела на Таню:

— Что это с ним?

Девушка пожала плечами, и Склепова продолжила:

— Всё ясно, поезд кукуха-Магфорд тронулся с первой платформы. Не переживай, милый, мы тебя не бросим: и апельсинчики будем носить, и слюни подтирать. В конце концов, для чего ещё нужны друзья.