Таня почувствовала, как боль распирает её грудь. Боль, и гнев, и обида. Тренер с трудом поднялся и поманил её за собой к выходу.

— Прежде, чем ты окончательно выйдешь из себя и наговоришь старику кучу неприятных, но справедливых вещей, позволь сказать тебе последнее. Взгляни туда!

Остановившись между ангарами, Соловей указал вдаль. Там, нагретая послеполуденным солнцем, раскинулась величественная громада Тибидохса. Башни, соединенные галереями. Частокол зубчатых стен.

— Тибидохс для тебя не просто школа, — тихо сказал тренер. — А драконбол не просто спорт. Я больше ничего не скажу тебе, Таня, кроме одного: подумай. Здесь всё, что ты любишь, всё, что делает тебя счастливой. Друзья, работа. Дом. А там, — он неопределенно мотнул головой, — один-единственный человек. И если ты сейчас скажешь мне прямо и честно, что он стоит всего остального, что кроме него одного, тебе ничего больше не нужно в этом мире — я уже никогда не стану поднимать эту тему.

Внучка Феофила Гроттера чувствовала, что глаза ей жгут непрошеные сейчас слёзы. Девушка знала, что старый тренер не переносил слёз, а она не выносила показывать кому-то свою слабость. В горле её клокотали слова, готовые вырваться наружу. Рот приоткрылся, губы дрожали… вот сейчас, сейчас она скажет Соловью, себе, всему миру, что ей нужен лишь Ванька, что она уже нашла свою тихую гавань, скажет, что она абсолютно счастлива…

Но она не произнесла ни слова. Стояла на белом нагретом песке и глотала слёзы, не давая им пролиться. Они горчили, попадая в горло.

Тренер ушёл, оставив её в одиночестве, сказав напоследок:

— Сделай уже, наконец, выбор, о котором не станешь жалеть, Гроттер. Ты можешь улететь и снова бросить здесь всё, что тебе дорого. А можешь остаться, помочь мне тренировать малышей и готовиться к выступлению в сборной мира. Ты можешь, наконец, обрести свою судьбу. И человека… может, другого, но непременно своего, ты тоже можешь встретить.

Таня долго ещё стояла на поле, глядя вдаль, как будто там, за горизонтом, за радугами Гардарики в высоком небе кто-то мудрый и всезнающий даст ей единственный правильный ответ.

***

Быстро проскользнув мимо бывших однокурсников, что в галдящей толпе было не так уж трудно, Таня юркнула в свою комнату. Она решила попробовать поспать: бессонница накануне вымотала её, а впереди предстояла долгая ночь на ногах.

Но сон не шёл: беспокойство, вызванное разговором с Соловьем, душило девушку. Она поднялась с кровати и подошла к окну, глядя, как океан поглощает шипящий диск солнца. Удивительно: за прошедшие несколько часов она ни разу не вспомнила о Ваньке. Вообще ни о ком не вспоминала, наслаждаясь родными и знакомыми серыми стенами. И Таня решила пойти ва-банк: она представила, что Ванька уезжает в одиночестве, без неё. Сердце прошило болью при мысли о разлуке с любимым маечником, и девушка прикрыла глаза. А потом представила, что она улетает вместе с Валялкиным, оставляя позади древние камни Тибидохса. На этот раз не было вспышки боли: только отчаяние, горькое, как микстура. Оно пролилось по веном, проникло в мышцы и кости, исказив страданием лицо.

При мысли о разлуке с Ванькой у неё болела душа.

При мысли о разлуке с этим местом у неё вырывали душу.

Таня открыла глаза. Она остаётся.

Через час ей, наконец, удалось впасть в дремоту. Она плыла на волнах смутных снов и обрывков воспоминаний, когда дверь с грохотом распахнулась. Рыжеволосая ведьма вскочила, ничего не понимая и направляя кольцо в незваного гостя.

— Ша, Гроттер, это я!

В её комнату бесцеремонно ввалилась Гробыня. На руках у неё сидела Елизавета, держа в пальчиках деревянные кубики. Приглядевшись, Таня заметила, что вместо мишек и зайчиков на кубиках изображены известные мертвяки. Девушку передёрнуло.

— Какого… тебе надо, Склепова? — она сумела вовремя проглотить нецензурную часть фразы.

— Фи, Танька, ты ещё и ругаться начала! Совсем там одичала в глуши со своим маечником! Как что? Будем готовиться к вечеринке и ностальгировать! — заявила Гробыня, доставая из-за пазухи бутылку лысегорского виски. — Себе я плесну чуть-чуть, мне напиваться нельзя, я Лиззи кормлю.

— Ты уверена, что тебе можно даже чуть-чуть? — Таня с сомнением перебирала в голове свои скудные знания о материнстве.

— Я сказала, что мне нельзя напиваться, дитя моё, но пить — пить-то можно! — подмигнула Склепова и крикнула в открытую дверь: — Эй, парни, залетайте!

В комнату тут же впорхнуло с полдюжины магфиозных купидонов в тёмных очках. Они несли кучу пакетов, оттягивавших их пухлые ручки, и крылышки на спинах младенцев быстро-быстро трепыхались.

— Эх, Гроттер! — мечтательно вздохнула Гробыня, падая на постель с початой бутылкой и наблюдая, как купидончики возятся с Елизаветой и одновременно распаковывают огромные баулы. — Помнишь те славные времена, когда мы жили здесь вместе?

Таня, с тревогой поглядывая на кучу блестящих тряпок, постепенно покрывающих пол, и целый чемодан косметики, кивнула, подтверждая, что те «славные» времена забыть непросто.

— Какими юными мы были, какими беззаботными! — продолжала Склепова. — Я была влюблена в Гурия, Гурий был влюблён в тебя, ты была влюблена во всех по очереди!

Рыжеволосая ведьма хотела возмутиться, но вклиниться в бесконечный поток ностальгических размышлений оказалось невозможно.

— А сейчас… Мы постарели, морщины уже бороздят наши лица, — Гробыня нахмурилась, разглядывая своё отражение в донышке бутылки на предмет несуществующих морщин, — я замужем и даже родить успела, правда, не от Гурия и даже не от Душипесикова, но оно и к лучшему. Я Гуньку люблю! Вот это жизнь меня потаскала, скажи?… А ты, Гроттерша? Определилась с тем, кого любишь?

— Разумеется, — Таня дёрнула худым плечом. — мы с Ванькой обручились.

— Полтора года назад? — Склепова иронично приподняла брови. — Когда же свадьба, когда маленькие Ванечки и Танечки?

— Склепова, если ты пришла бесить меня…

— Разумеется, дорогая! Я же твоя подруга, это моя работа! Ну ладно, ладно… К этому разговору мы ещё успеем вернуться, а пока…

Отставив бутылку на тумбочку, Гробыня резво вскочила с кровати и оглядела разложенные на всех доступных поверхностях платья, юбки и блузы. Выцедив из этой кучи переливающуюся тряпочку, больше всего похожую на широкий пояс, она приложила её к Тане и критично оглядела. Недовольно пошевелила губами и схватила следующую. На пятой Гроттер не выдержала и осторожно сказала:

— Эээ, знаешь, вообще-то у меня есть платье.

Склепова изумлённо посмотрела на неё и, отшвырнув короткий кожаный топ, снова завалилась на кровать.

— Давай, демонстрируй!

Вынув из сумки небольшой свёрток, Таня отправилась переодеваться. Её сердце заколотилось, когда она разгладила складки до боли знакомой ткани. Платье село, как влитое, будто и не было всех этих лет, и она снова стала взволнованной выпускницей Тибидохса, смотрящей в будущее с трепетом и восторгом. Когда девушка увидела себя в зеркале, её прошибла дрожь. Перед глазами смазанным пятном мелькнули события выпускного: ночь на крыше Башни Привидений, признания и угрозы, холодное утро и дуэль. Ей вдруг захотелось сорвать с себя мягкую ткань, закутаться обратно в безопасный свитер и застиранные джинсы. Но было уже поздно. Она вышла из-за ширмы и, раскинув руки, крутанулась перед Гробыней.

Склепова, сидевшая уже на полу и перебиравшая кубики вместе с Елизаветой, удивила Таню. Внучка Феофила Гроттера ждала возмущения и негодования, но вместо этого получила спокойный и странный взгляд, лёгкую полуулыбку и одобрительный кивок.

— Осталась лишь пара штрихов! — заявила Гробыня, хитро поглядывая на неё своими цветными раскосыми глазами.

— Какие ещё штрихи? — подозрительно поинтересовалась Таня и едва успела поймать брошенные в её сторону босоножки на высоченной шпильке.

Девушка хмыкнула: это она предвидела и могла пережить. Но тут Склепова взялась за ручки своей косметички, больше напоминающей ящик для инструментов, стоящий когда-то на балконе дяди Германа, и Таня вздрогнула.