– Сука! Сука! – орал он одним только горлом. – Зачем ты заболела, тварь? Зачем ты нас подвела? Как нам жить теперь, как жить? Ты мне больше не мама, ты тварь, сука, сука…

– Уу-у-у, бдя-буба-буба-бабу-буля-буба, у-у-у-у…

Я вскрикнул, выскочил из комнаты и побежал. Пронеслись мимо здания корпусов, еловая аллея, уродливый квадрат железных ворот, разинутый зев дорожного въезда, пригорки, речная излучина, церквушка дяди Варужа, луга и сады. Я бежал, нагоняемый неведомым чувством, темной, быстро ползущей тенью; не оглядываясь добежал до «лысой горы» и дальше через сад, к реке, к двум соседствующим родникам, забрался по колено в речную воду и встал. Речные барашки все так же весело нагоняли друг друга и бодали свисавший с камня змеиный хвост – заевшую секундную стрелку, – и тут меня нагнало, накрыло, проникло внутрь и распустилось черным ядовитым цветком понимание страшного и непреложного закона: что бы с нами ни произошло, ничего, ровным счетом ничего от этого не изменится.

– Давай же! Давай! – торопил Армен, подпрыгивая на другом конце поля. – Готов!

Я размахнулся и ударил битой по мячу, подкинутому Артемом – родным братом Армена и моим двоюродным. Мяч жалобно пискнул и полетел рисовать дугу. Бросив биту, я помчался на другой край поля. Успеть бы пересечь черту, пока брат, разинув рот и размахивая, точно тонущий, руками, вычисляет место падения мяча.

Лаптой мы увлеклись этим летом после просмотра передачи, в которой темпераментный ведущий сообщал, будто «бейсбол есть не что иное, как русская лапта, бесстыдно украденная американцами». Благо за нашими бегущими вверх по холму огородами располагалась поляна, раскатанная танками во время Белгородско-Харьков-ской наступательной операции. Здесь мы играли в войну, прячась в густо заросшем окопе, швыряя друг в друга гранаты из дерна. Вечерами, устав от душных огородных работ, укладывались на росистый травяной ковер, от которого веяло свежестью и теплом земли. Лежали и глазели в гаснущее небо, обсуждая девчонок из школы и стройных богинь из рекламных роликов. Если одноклассниц мы рассматривали как потенциальных невест, то к рекламным девушкам взывали не наши сердца, а не знающие управы гормоны. Помимо нас эту поляну облюбовал все норовящий сорваться с привязи пегий конь Сева, известный на селе тем, что однажды сгрыз скальп с племянницы бабы Домны, когда та пожаловала прошлым летом из города погостить. Разгуливающая по холму племянница заметила, что ведро с водой для Севы стоит криво, и решила его поправить. Когда женщина склонилась над ведром и хвост ее соломенных волос замаячил спелым снопом, Сева вдруг заржал, запустил свои желтые зубы под самые волосяные корни и лихо тряханул головой.

Жившая по соседству фельдшер Любовь Ивановна сотворила чудо: приложила содранную кожу к голове и пригладила ее (так гладят отличниц гордые родители), после чего наложила тугую повязку. Кровотечение остановилось, и несчастную на перекладных доставили в больницу, где молодой хирург обработал рану и наложил швы. Через несколько дней кожа прижилась, вросла в голову, стала с ней одним целым. Позже племянница бабы Домны рассказывала, что всё, мол, хорошо, только вот зимой голова, что ни надень, мерзнет, а когда причесываешься или моешь голову, то кажется, что не свои волосы, а парик.

Помня эту историю, Севу мы уважали и побаивались. На случай, если мяч приземлится в радиусе досягаемости Севы, у нас имелась длиннющая палка, которой мы откатывали мяч на безопасное расстояние.

– Какую берешь? – спросил в начале лета Армен, размахивая двумя деревянными битами, будто самурайскими мечами.

От напряжения у брата взмок лоб, под пятном витилиго на шее вздулась артерия. Выступающий вперед квадратный подбородок, мясистые губы и широкий сплющенный нос принадлежали скорее лицу мексиканца, нежели армянина. Артем, напротив, выделялся лицом узким и вытянутым, с нарисованной на нем бледной линией губ и аристократичным орлиным носом папского нунция – тонким носом человека, которому не чужды интриги, долгое и молчаливое вынашивание планов, оригинальность решений и своеволие.

– Мне любую, – ответил я, наминая огромными для подростка ладонями теннисный мяч. – Тебе ведь с узором нравится? Вот и бери ее.

Отец Армена, краснодеревщик дядя Саша, выточил для нас две биты, покрыл их лаком, одну украсил резным орнаментом, а до второй так и не добрался.

– Бейте по мячу, а больше никого не бейте… – напутствовал дядя Саша, вручая нам свои поделки.

Так и играли. Один подкидывает мяч, другой бьет по нему битой, и если попытка удалась, то бросает биту и бежит до отмеченной черты, пока третий пытается поймать мяч и попасть им в бегущего игрока. Менялись по кругу, и хоть было нас всего трое, а игра всегда складывалась.

– Мальчики! – позвала тетка, мама братьев. – Идите скорее, дядя приехал!

Перестали играть и побежали к дому.

Мы ждали его, нашего дядю.

Легенды о силе и мужской доблести дяди Гранта будоражили наши подростковые умы. Дядя сдал в армии на краповый берет, дядя прибыл в Москву и окончил МГУ с отличием, стал богат, а потом все спустил на роковую красотку, которую вскоре убили бандиты, дядя долго горевал, а когда оправился, женился на красавице, каких свет не видывал.

Дядя жил в Москве и всегда сам предпочитал навещать многочисленных родственников, проживающих в самых разных уголках страны, переступая порог одного дома не чаще раза в три-четыре года. Ни крапового берета, ни диплома, ни дядиных богатств, ни убитой, ни вновь обретенной красавицы мы не видели, но авторитет дяди был так высок, что все распространяли эти новости как истину, не подлежащую сомнениям и не требующую доказательств. Дядя приходился троюродным братом нашим мамам, но сила и магнетизм, воспроизводимые его личностью, вкупе с дорогими подарками, которыми по приезде он одаривал старших женщин семьи, могли сблизить и не такие связи: даже очень дальние родственники воспринимали Гранта как родного. В этот свой приезд Грант одарил наших мам: тетушке привез золотой браслет, а моей маме ожерелье крупного морского жемчуга.

Пронеслись через огород, нырнули в заборный проем – и вот мы во дворе. У входной калитки толпилась родня: встречают дядю. В нашем семействе встреча родственника всегда происходит так: все знают, когда должен приехать дорогой родич, готовятся к его приезду, накрывают на стол, разжигают мангал, натирают бокалы, драят полы. Когда гость входит во двор дома, кто-то из наших громко оповещает остальных о долгожданном визитере. И вот из дома уже выбегает, точно ошпаренная кипятком, истомленная ожиданием публика. На лицах – удивление и неожиданная радость, будто приезд гостя стал сюрпризом. Будто бы его приезд предотвратил войну! Глаза навыкат, рот сразу выдает торжественное «А-а-а!», руки в стороны – шире не разведешь.

За спинами встречающих стоял он. Обнимаясь с дядей, самый высокий из наших упирался ему лбом в грудину. Не только ростом дядя выделялся среди сородичей, но и зелеными глазами, и темно-русыми волосами, и рыжеватой щетиной на худом и скуластом лице, и грандиозной мышечной архитектурой.

Мы трое стояли поодаль, ожидая, когда все расцелуют дядю, наобнимают.

Но тут он сам нас приметил, спешно доцеловал тетушек, племянниц, зятьев, дедушку, грудничков и двинул в нашу сторону. Толпа расступилась, дядя прошел по коридору распаленных его приездом людей с застывшими на лицах глупыми улыбками и встал перед нами.

Выше нас на две головы, дядя стоял на фоне плывущих облаков.

– Во что играете? – спросил великан, метнул палец кверху и насадил на него проплывающее облачко.

С неясным выражением лица оглядывал он наш нехитрый инвентарь.

– Обычно в лапту, – ответил я, оглядев братьев.

– Лапта – для педиков ботва, – сложил дядя стих. – Нормальные пацаны в футбол играют. Это я понимаю – игра! А что ваша лапта?! Херота ваша лапта, – еще раз срифмовал дядя.

Мы молчали и глядели себе под ноги, как нашкодившие малыши. Стыд охватил нас. Как и всякий стыд, этот прихватил за собой еще один стыд: вдруг стало стыдно, что у меня волосы на лобке, что я думаю о девушках и от этих мыслей постыдно удлиняется часть тела и что мучительно приходится искать уединения, чтобы ослабить это напряжение и вернуть орган в прежнее, менее беспокойное состояние.