– Но сколько еще осталось! – возразил художник. – Иногда мне страшно от одной мысли об этом. Как бы ноша, которую мы взвалили на себя, не оказалась слишком тяжелой для наших плеч.

Барер ничего не сказал. В глубине души он был согласен с Давидом, но открыто признаться в этом никогда бы не посмел. Республике нужны смелость и дерзость, слабость неприемлема, более того, она губительна. Давид позволяет себе многое, пользуясь дружбой и защитой Робеспьера. То же думает о себе Камилл Демулен, вспомнил Барер об ироничном журналисте, потому и осмеливается говорить так, как не дозволено говорить никому другому. Впрочем, Камиллу это грозит куда большими неприятностями, чем организатору революционных торжеств.

– Так вот, – заговорил Барер после затянувшейся паузы, которой художник воспользовался, чтобы доесть одну булочку и приняться за вторую, – я бы предложил тебе в качестве модели нашу общую знакомую Элеонору Плесси.

– Я уже предлагал ей позировать мне, – кивнул художник, продолжая жевать.

– В самом деле? – очень натурально удивился Барер. – И что она ответила?

– Обещала подумать. Полагаю, это означает согласие, – гримаса, означавшая улыбку, вновь исказила лицо художника.

– Прекрасно! Значит, ты можешь начать хоть сегодня!

– А вот в этом я сомневаюсь, – покачал головой Давид.

Барер бросил на него вопросительный взгляд.

– Похоже, нашу музу арестовали на днях, – Давид произнес эти слова с небрежностью человека, не очень сожалеющего о потере модели.

– Неужели? – теперь Барер удивился по-настоящему. Удивился осведомленности живописца и его безразличию к судьбе Элеоноры.

– Прямо перед тобой приходил Огюстен Робеспьер, – оживленно заговорил Давид, с аппетитом дожевывая третью булочку. – Он-то меня и разбудил. Пришел весь возбужденный, таким я его никогда не видел. Говорит: только ты можешь мне помочь. Я спросил, в чем дело. А он: ее арестовали, я не знаю, кто, уже несколько дней никаких известий. Я спрашиваю: кого арестовали? А он: Элеонору! Признаться, я сначала подумал, что речь идет об Элеоноре Дюпле, у отца которой квартирует Максимилиан. Но оказалось, что это наша красавица.

– И о чем тебя попросил Огюстен? – Барер старался придать своему тону небрежное равнодушие, давшееся его ревнивой натуре совсем непросто.

– Помочь в ее освобождении. О чем же еще? – пожал плечами Давид. – Бедняга! Решил навестить ее перед отъездом в миссию в Лион, и нате пожалуйста: дама исчезла в неизвестном направлении!

– Верно, ему предстоит длительное отсутствие. Если память мне не изменяет, он собирался пробыть на юге до лета, – Барер почувствовал облегчение.

– Вот-вот, и уезжая, просил меня заняться поисками его подопечной, – кивнул Давид.

– И ты обещал ему?

– Обещал. В конце концов, я тоже пострадал, потеряв модель, да еще какую модель!

– А почему он не обратился за помощью к брату? – эта мысль, настолько очевидная, только что пришла Бареру в голову.

– Ха! – хохотнул Давид. – Хочешь кофе?

Барер машинально кивнул. Давид наполнил маленькую фарфоровую чашечку ароматным напитком и продолжал:

– Ты представляешь реакцию Максимилиана, если он узнает, кто входит в круг общения его брата? Нет-нет, Огюстен ни за что не пойдет к нему.

– Многие посещают ее салон, – пожал плечами Барер. – Ты, я, Эро де Сешель, Карно, Шенье… Да мало ли кто еще.

– Одно дело проводить вечера в обществе красивой женщины сомнительной репутации, – философски заметил живописец, – и совсем другое – проводить с ней ночи.

– Ты думаешь, что Огюстен Робеспьер… – начал Барер, но Давид не дал ему договорить.

– Я не думаю, он сам признался мне в этом только что. Он действительно влюблен в эту женщину. И я его прекрасно понимаю.

Барер молчал. Конечно, он никогда не тешил себя мыслью, что один пользовался особым расположением гражданки Плесси. В конце концов, он тоже не клялся ей в верности до гроба. Но то, что он делил любовницу с младшим братом Максимилиана Робеспьера, обескуражило его.

– И как ты думаешь помочь ему? – спросил он, наконец, стараясь скрыть свою растерянность под маской равнодушия.

– Для начала нужно узнать, кто подписал постановление об аресте и каков его мотив, затем – где ее содержат, а дальше… – Давид замолчал на мгновение, – … дальше все будет зависеть от ответов на первые два вопроса. Если речь идет о безобидном доносе кого-то из соседей и аресте, осуществленном местным революционным комитетом, моего вмешательстива будет достаточно, чтобы вернуть ей свободу. Это вполне в моей компетенции как члена Комитета общей безопасности. Если же против нее выдвинуты серьезные обвинения… – он снова замолчал, но на этот раз так и не закончил мысль.

Впрочем, Барер не нуждался в пояснениях, он и так все понял. Узнав, что приказ исходил из Комитета общественного спасения, Давид не станет вмешиваться. Вадье предупреждал его об этом. Тут Бареру придется действовать самому.

– Дай мне знать, как только получишь информацию о месте ее содержания, – сказал он после короткого размышления. – Обещаю, через два дня у тебя будет твоя модель.

– До-рились, – жуя, пробормотал Давид что-то невнятное.

Барер облегченно вздохнул. Все решилось куда проще, чем он думал. Правда, участие Робеспьера-младшего и, тем более, характер его отношений с Элеонорой Плесси оставили у него неприятный осадок.

– Я обещал Огюстену заняться этим делом сегодня же, – допивая кофе, снова заговорил Давид. – Как разузнаю что-нибудь, сразу сообщу тебе.

– Отлично! – Барер поднялся.

– Уже уходишь? – Давид был явно разочарован.

– Разве тебе не пора в Комитет? – спросил Барер. – Уже полдень.

– Это терпит, часом раньше, часом позже… Я надеялся, что ты расскажешь о вчерашнем заседании.

Барер нехотя снова опустился на стул.

– Обсуждали борьбу фракций, – он старался говорить как можно более кратко, избегая подробностей, чтобы не породить дополнительных вопросов, – приняли решение о двух докладах – Дюбаррана и Сен-Жюста против экстремистов. Вот, собственно, и все.

– Ага, – хитро прищурился Давид, – значит, Дантона и Камилла решили оставить в покое. Робеспьер говорил мне, что добьется своего!

Тут уж Барер не пожалел, что остался.

– Что именно он тебе говорил? – уточнил он, стараясь не выказывать излишней заинтересованности.

– Сказал, что не хочет подвергать Камилла опасности, и что Камилл больше не будет писать, и что Сен-Жюст хочет голову Камилла любой ценой, и что он все меньше видит поддержки в Комитете…

Барер с трудом верил своим ушам. Неужели Робеспьер не опасался, откровенничая с Давидом, что тот будет пересказывать его откровения на каждом перекрестке?!

– И давно ты видел его? – как бы между прочим спросил Барер.

– Позавчера. Я навешал его у Дюпле, и мы проговорили больше часа. Кстати, уходя, я столкнулся с Демуленом. А вот Сен-Жюст, похоже, ни разу не навестил Максимилиана во время его болезни, – в голосе Давида слышался укор, явно позаимствованный у Робеспьера. Этот же укор Максимилиан высказал Бареру, когда тот приходил к нему по просьбе Сен-Жюста несколько дней назад.

– Сен-Жюст очень занят, – зачем-то бросился на защиту коллеги Барер. – С тех пор, как он избран председателем Конвента и начал работу над большим докладом, сомневаюсь, что у него хватает времени даже на сон.

Давид пожал плечами.

– Это меня не касается, – сказал он, – я лишь передаю то, что мне говорил Максимилиан. В конце концов, Демулена он знает с детства. Это кое-чего да стоит, не так ли?

– Определенно, – согласился Барер.

Повисла тяжелая пауза. Каждый из собеседников погрузился в свои мысли.

– Я не стану голосовать за арест Дантона и Демулена, если Робеспьер будет против, – первым нарушил молчание художник.

– В таком случае, тебе придется пойти против председателя твоего Комитета, – напомнил Барер. – Вадье только и думает о том, как бы свалить Народного трибуна. Камилл последует за ним, это неизбежно. Лес рубят – щепки летят.