На следующее утро Бертрана Барера разбудил солнечный луч, просочившийся в щель между плотными шторами и бивший ему прямо в глаза. Было около десяти утра.

– Дьявол, – пробормотал он, резко поднявшись с кровати, и тут же почувствовал, как пол качнулся под его ногами, а к голове прилила кровь, наполнив ее свинцом.

– Черт бы побрал Колло, – снова выругался Барер, схватившись за голову обеими руками.

Ужин в «Прокопе» затянулся до трех часов утра, и любитель выпить Колло д’Эрбуа, не переставая, подливал бордо в бокалы коллег. Предчувствуя, что утро не будет ранним, Барер, вернувшись, велел камердинеру отменить утренний прием. Тогда же, видимо, он попросил не будить его. Этого Барер уже не помнил, но догадался по тому, что камердинер не появился на пороге его спальни, как всегда, в восемь часов.

Посидев пару минут на кровати и приведя в порядок мысли, Барер вспомнил, что намеревался поговорить с Давидом. Как и предсказывал Вадье, на вечернем заседании Комитетов художник не появился. Барер всегда считал, что живописец Давид был избран в Комитет общей безопасности по недоразумению или, как поговаривали в кулуарах, с целью служить Робеспьеру, его личному другу, глазами и ушами. Вчера Робеспьер присутствовал на заседании, следовательно, глаза и уши Давида были ему не нужны.

Подойдя к окну и отдернув тяжелые светло-голубые шторы, Барер поморщился от яркого февральского солнца, первого вестника приближающейся весны. Он распахнул окно и вдохнул морозный воздух. Это освежило его и придало ясность мыслям. Теперь, когда возникла определенность в политической борьбе, самое время заняться личными делами и приступить к поискам Элеоноры Плесси. Чем раньше он увидится с Давидом, тем быстрее тот начнет поиски и тем раньше Элеонора обретет свободу. Накинув расшитый золотой нитью красный халат, Барер дернул шнурок.

– Давай умываться, – приказал он явившемуся на зов камердинеру.

Через сорок минут Барер де Вьезак, член Комитета общественного спасения и представитель народа в Национальном конвенте, садился в личный экипаж, приказав ехать к особняку Жака Луи Давида, члена Комитета общей безопасности, главы Комитета по идеологии и главного художника Французской республики.

Тридцатишестилетний живописец встретил коллегу радостным возгласом. Не то чтобы они были очень близки, но Давид любил общество умных и живых собеседников, каким являлся Барер. К тому же, тот, наверняка, принес новости о последнем заседании Комитетов.

– Как я рад тебя видеть! – вскричал Давид, чуть ли не бросаясь в объятия вошедшему в салон Бареру. – Прошу тебя, садись! Ты уже завтракал? Если нет, с удовольствием разделю с тобой трапезу.

Художник обрушил на него поток слов и восторгов, удививших и несколько смутивших посетителя. Барер редко захаживал к создателю знаменитой «Клятвы в зале для игры в мяч», той самой картины, над которой Давид работал с самого 1789 года и которая предназначалась для зала заседаний Национального собрания. Именно это полотно, на котором были представлены все самые яркие депутаты начала революции, в том числе и Бертран Барер, и свела последнего с художником. Несколько сеансов позирования повлекли за собой нечастые, но интересные дискуссии, не вылившиеся, правда, в такую крепкую дружбу, которая связывала Давида с Максимилианом Робеспьером или Жоржем Кутоном, еще одним членом Комитета спасения. Тем не менее, они испытывали друг к другу нескрываемую симпатию и взаимный интерес.

Только тут Барер вспомнил, что, торопившись повидать Давида, даже не подумал о завтраке. Несмотря на то, что приближалось время обеда, он согласно кивнул на приглашение хозяина.

Давид довольно потер ладоши и улыбнулся. Его улыбку исказила вздутая левая щека, следствие дореволюционного ранения на дуэли. Этот вечный флюс, оттягивавший вниз губу и деформировавший щеку, мешал Давиду выступать в Конвенте. Его выступления каждый раз были подчеркнуто короткими, и оратору приходилось тщательнее проговаривать слова, произнося их с трибуны. В обычном разговоре дефект речи был почти не заметен, правда, улыбка живописца больше походила на гримасу, но друзья быстро к этому привыкали, а врагов у Давида не было: политических амбиций он не проявлял, а конкуренты-живописцы давно оставили надежду затмить талант и политическое влияние Давида.

Хозяин огромного особняка с просторной мастерской на левом берегу Сены пригласил гостя в столовую. На небольшом изящной работы столе с резными позолоченными ножками их ожидали горячие булочки, джем и кофе.

– Я поздно встаю, – заговорил Давид, намазывая джем на мягкий хлеб. – Так что завтрак в этом доме происходит во время обеда, обед заменен работой в мастерской, а ужин у меня после полуночи. Впрочем, – добавил он, – как у многих из нас.

– Над чем работаешь сейчас? – поинтересовался Барер, стараясь за светской беседой не забыть о цели своего визита.

– Делаю эскизы аллегорических фигур Республики, Разума, Справедливости, Добродетели. Мы же готовим праздник… – ответил художник и тут же осекся.

– Праздник? – удивился гость. – Какой праздник?

– Да так, – отмахнулся Давид, приняв безразличный вид, – ерунда. Провинциальные шествия в честь богини Разума.

– В самом деле? – насторожился Барер. – С каких это пор официальный художник республики увлекается провинциальной самодеятельностью?

– Послушай, – проговорил Давид, – я и так сказал слишком много. Максимилиан просил хранить молчание. Вернемся к этому разговору месяца через три.

– Хм, – покачал головой Барер, – не нравится мне эта история с праздником… К чему такая таинственность?

– Никакой таинственности! – запротестовал Давид, поняв, что слишком много он сказал как раз только что. – Очередная годовщина взятия Бастилии. Робеспьер готовит что-то типа сценария, а я занимаюсь оформлением.

– До 14 июля еще далековато, – пробормотал Барер.

– Мы приближаемся к марту! – вскричал Давид, – а я всего лишь на стадии набросков! Ты даже представить не можешь, сколько времени уходит на подготовку подобных мероприятий!

Он говорил совершенно искренне, и Бареру ничего не оставалось, как согласиться с его доводами. И тут он понял, что судьба сама дает ему в руки возможность заговорить об Элеоноре, не вызвав ненужных подозрений.

– Кстати, – небрежным тоном произнес он, – у меня есть на примете одна модель для твоих аллегорий. Стройна, красива, даже очень красива.

– Я ее знаю? – оживился Давид.

– Возможно, – ответил Барер. – У нее особняк на острове Сен-Луи, она много принимает.

– Уж не об Элеоноре ли Плесси ты говоришь? – на лице художника снова появилась улыбка-гримаса.

Барер притворился удивленным:

– В самом деле! Так ты знаком с ней!

– Я часто посещаю ее салон, кстати, один из лучших в Париже. Единственное, о чем я сожалею, вспоминая аристократическое общество, так это об интеллектуальных салонах. Слишком много политики вошло в нашу жизнь и слишком мало осталось умных и образованных людей, интересующихся искусством и литературой в большей мере, чем ценами на зерно или маневрами французских армий.

– Бурное время оставляет мало места для светских бесед, – согласился Барер. – Мы на войне даже тогда, когда спокойно завтракаем в обществе друзей.

– Вот почему я люблю посещать гражданку Плесси. Она умеет вести беседы и очень удачно подбирает гостей. Редкий талант, почти потерянный в нашем обществе после эмиграции аристократов.

– Ой-ой, – лукаво улыбнулся Барер, – если бы эти слова исходили не от тебя, я бы сильно засомневался в париотизме произнесшего их.

– Оставь! – отмахнулся Давид. – Мы оба знаем, что это правда. Франция потеряла изящество. Но, – он поднял вверх указательный палец, привлекая внимание собеседника, – кое-что она и приобрела. Подобной свободы выражения искусство не знало со времен Ренессанса. Мы творим нечто совершенно новое, мы создаем новое общество, Бертран. Правда, результатами насладимся уже не мы.

– Как знать, – протянул Барер. – Посмотри, сколько сделано всего за несколько лет!