— Брат Авраамий, не плакать надобно, радоваться: Всевышний призывает меня. Тебя, келарь, и всю братию прошу, пусть голос преподобного Сергия Радонежского из лавры раздаётся призывом к сопротивлению врагам. Взывайте стоять за веру православную и отчизну. То же завещаю и тому, кто место моё займёт!
Мстиславский с Воротынским совет держали. Коротали вечер у Мстиславского, судили, полезет аль нет самозванец на Москву.
— Сил у него изрядно, — говорил Мстиславский, — в Коломне Трубецкой, Заруцкий в любой час подоспеет, татарове, ногаи...
— Шляхтича шелудивого, гулящего атамана Заруцкого вор в бояре возвёл, — сплюнул Воротынский. — Сицкий сказывал, Заруцкий о Маринку трётся. Уж не его ль паскудное дело царёнок? — затрясся в смешке.
— Чьё семя ворёнок, Маринке знать, а коли сызнова самозванец к городу подступит, наша боль. В самой Москве, чую, недовольство зреет. Сыщутся доброхоты, кто горло за царя Димитрия драть начнёт.
Воротынский согласился:
— К стрельцам доверия нет. К чему на Стрелецкий приказ Гонсевского посадили?
— Теперь неча кивать, коль рожа крива. Лучше ответь, князь, коли вор на нас двинется, кого воеводой на него пошлём?
Воротынский лоб наморщил:
— Может, Шереметева?
— А я вот о чём помыслил: не покликать ли в Москву князя Пожарского — и молод, и в делах ратных не глуп. Эвон как Зарайск боронил.
Воротынский подхватил:
— Да уж куда лучше, боярин Фёдор Иванович, не ошибёмся, и Дума поддержит. Ежели нужда случится, Пожарскому доверим. Призовём князя Дмитрия в Москву, дабы под рукой был.
Под резвый бег коней, скрип полоза и окрики ездовых коронный гетман предавался воспоминаниям. Топот копыт скачущего позади эскадрона гусар возвращал его в молодость. Тогда Жолкевский мог сутками не покидать седла, не знал устали в конных переходах, а сабельные атаки горячили его кровь.
По обе стороны дороги заснеженные поля, овраги, перелески. Темнели припорошённые снегом леса, в белых шапках лапы елей. Редкие, полуразрушенные деревни. Они будто вымерли, и лишь дымы над избами говорили о жизни.
Под Звенигородом догнали колымаги с Василием Шуйским и его братом Дмитрием. Жолкевский велел шляхтичам поторапливаться и дальнейший путь продолжать с посольским поездом.
Сам коронный гнал, не делая долгих остановок, ел и спал в санках. На станционных ямах разве что велит смотрителю покормить лошадей да разомнёт ноги — и снова в дорогу.
На седьмой день остался позади Смоленск, а впереди Орша. Тот городок на правом берегу Днепра, где явилась к молодому хорунжему Станиславу Жолкевскому первая любовь. Все гусары эскадрона пытались ухаживать за стройной голубоглазой Яной, но она избрала его, Станислава. Сколько же с той поры минуло? Почти сорок лет... О Матка Боска, как скоротечно время!
Коронный прикрыл глаза, покачал головой: паненка Яна, паненка Яна, горячая и сладкая поцелуями...
И снова мысли перебросились к предстоящему разговору с королём. Жолкевский уверен, это дастся нелегко: Сигизмунд упрям и самолюбив. Многомесячное топтание под Смоленском ничему его не научило. Он и многие паны искали войны с Россией, но коли она будет вестись так, как у стен Смоленска, то король окончит войну без воинства. Нет, королю надо иметь мир с Россией. Речи Посполитой вести войну с Карлом, а победить его будет нелегко: не он ли, Жолкевский, воевал со шведами в Лифляндии?..
Московские бояре согласились принять на царство Владислава, и Сигизмунд должен принять их предложение, не заявляя своих требований на российский престол. В королевскую корону нет необходимости вставлять камни из шапки Мономаха. Пусть она увенчивает голову королевича, когда он станет царём Московии...
Но вот и рубеж России. Дальше, от моря и до моря, Речь Посполитая. Его, коронного, земля, которую не единожды поливал он кровью, а раны на теле напоминают об этом особенно теперь, когда перевалило ему за первую половину жизни.
К полуночи небо очистилось, и к утру потянул мороз. В избе, где заночевали бояре и митрополит, сделалось холодно даже на полатях. Филарету не спалось, мысли бродили далеко, перескакивали с одного на другое. Чуял, не спит и Голицын, вертится с боку на бок, и только Мезецкий знай похрапывает. А что князю Дмитрию, он одно талдычит: царя Владислава на Русь привезём! И что латинянин и семя Сигизмундова, его не заботит...
Слез Филарет с полатей, накинул шубу на плечи и, вступив в валенки, вышел во двор. Чудом уцелевшая деревня в несколько изб, колымаги, телеги темнели причудливым скопищем. По морозу слышно, как хрумкают кони, у костров переговариваются караульные стрельцы. Совсем рядом, и версты нет, Смоленск. Днём бояре побывали в сожжённом, разрушенном городе, поглядели на развалины. Вымер древний Смоленск, обезлюдел. В Речь Посполитую угнали стрельцов и ремесленный люд, увезли в плен воеводу Шеина. Не один год минет, покуда оправится город от разрухи.
Повздыхали, посокрушались московские послы, а Филарет сказал:
— Глядите, бояре, запомните, сие дело рук короля Жигмунда, а мы его сына в государи зовём...
Митрополит стоял с непокрытой головой, но мороза не чуял. От Смоленска донёсся волчий вой, испуганно шарахнулись, заржали кони. Волчьи стаи путали, однако меньше, нежели разбойные ватаги. Волков можно отогнать, отпугнуть, от разбойников отбиться труднее. До Смоленска, бог миловал, добрались, не повстречавшись с лихими людьми. Ехали растянувшись, одна за другой катили колымаги, крытые возки, обоз с подарками, снедью, охраной, а за ними, под стражей из конных гусар, кибитки с Шуйскими.
Зорко стерегут гусары бывшего царя, не позволяют видеться с ним даже митрополиту. На станционных ямах, где передыхает посольство, Шуйских держат отдельно. Да и о чём с ними говорить? Бояре меж собой тоже больше помалкивают, за дорогу давно уже всё обговорили, теперь каждый в своей колымаге со своими заботами живёт. И митрополиту Филарету есть о чём думать. А больше всего о том, что ежели отвести Владислава от российского престола, то, глядишь, назовёт Земский собор государем его, Филарета, Михайлу...
Голицын тоже мечтал о царстве и потому тоже не желал Владислава.
К полудню посольский поезд выехал из деревни...
В дороге Шуйский все слёзы выплакал, в своих бедах не только заговорщиков винил, но и братьев, особенно Дмитрия. Кабы воеводство вёл исправно да с толком, не видать ляхам и литве Москвы, да и самозванец не сидел бы в Тушине и Калуге.
Шепчет Шуйский слова молитвы, просит защиты у Бога. Поминает добрым словом кроткую жену. Забыла обиды, какие чинил ей... Кабы сызнова жизнь начинал, по-иному царствовал и Дмитрию главного воеводства николи не доверил. Михайлу Скопина берёг бы... Он от недруга не бегал, не побежал бы и от Жолкевского.
Шуйский убеждён, людская молва приписывает Катерине отравление Скопина неспроста...
Почесал Василий бородёнку, вытер покрасневший от холода нос. Уж не за то ли карает Господь Шуйских? От царских почестей да к холопскому обхождению... Пожелал Василий исповедаться у Филарета, но ротмистр, пан Браницкий, на бывшего государя накричал. Ежели здесь, на российской земле, ляхи его ни во что ставят, то чего ждать в Речи Посполитой? Думал ли гадал Василий, что остаток жизни проведёт в неволе? Уж лучше бы монастырская келья на Руси...
В пути Шуйского кормили скверно — что от гусар перепадёт. А кому пожалуешься: брату, Катерине? Но какой от Дмитрия прок, ни прежде, ни теперь. Николи не слышал Василий от брата слова умного, а оговорить любого мастак. Не по его ли нашёптыванию он, царь Василий, Михаилу, племянника родного, от себя отдалил?
Колымага старая, кожаная обивка потрескалась, местами висела клочьями, тепла не держала. Дрожит Шуйский, кутается в просторный тулуп. От него пахло овчиной, это напоминало Василию о промысле, каким занимались крестьяне в его деревнях. Мужики вычиняли кожи, а искусные скорняки шили шубы. Оттого на Москве Шуйских прозвали шубниками.
