— О, Мать Божья! — Мнишек воздела руки. — Если вельможные паны выказывали храбрость на коло, то ты — за жбаном с брагой. Твои воеводы шакалами выли вокруг Москвы, остриём сабли ты коснулся кремлёвских стен, но тебя сдерживала праздная тушинская жизнь, а тем часом Скопин-Шуйский собирал в Замосковье рать. Когда она вышла из Новгорода и направилась к Москве, я поняла: Кремль тебя не впустит... И не злобствуй, добро рождает добро. К чему московским боярам менять коварного Шуйского на бражника?

Поднял самозванец кулак, шагнул к Марине. Она спросила насмешливо:

— Пострижение московских цариц в монахини история знает, но чтобы цари жён избивали, ведомо ли?

Выругался Лжедимитрий грязно, ударил ногой в дверь, а Мнишек вослед:

— Знай, во мне кровь кавказского народа из Аястана и гордость польки, но я смогу к народу воззвать и к казакам!

Выскочил самозванец из хором, взлетел на коня, погнал из города. За ним, разметая сухие комья, неслись Заруцкий с донцами. Шли намётом вёрст пять. Храпели кони, свистел ветер.

— Государь, — выкрикнул Заруцкий, — лошадей загоним!

Перевели на рысь. У лесочка остановились, спешились.

— Почто ты, боярин, не мою, а царицыну руку держишь? — хмурился Лжедимитрий.

Заруцкий брови поднял:

— Я государю своему служу, коли же царица Марина казакам люба, не обессудь. Всей Москве и боярству российскому ведомо, она с Димитрием на царство венчана.

Промолчал самозванец, кинув повод Заруцкому, углубился в ельник, где густо пахло прошлогодней прелью. Шёл один, не замечая, как стегают по лицу колючие лапы. Выбрался на выгрев. На валуне свернулась кольцами гадюка. Увидела человека, высоко подняла голову, уставилась не мигая. Лжедимитрий топнул, и гадюка, извиваясь, скользнула под камень.

«Ровно Мнишек, так и готова ужалить, — подумал. — Грозит, но вдруг да и объявит: никакой-де он не царь, а вор и самозванец!»

Поёжился Лжедимитрий, потом успокоился. Нет, пугает. Какой ей в этом прок? Однако не след Марину трогать, пусть покуда живёт сама по себе, а в Москву войду, тогда иной сказ.

И самозванец возвратился к казакам.

Жолкевский вышел от короля торжествуя. Не он ли, коронный гетман, отговаривал сейм и Сигизмунда ходить на Русь? Свей нанялись в службу московскому царю, а ты, круль Речи Посполитой, коль сыскал царика Димитрия, помогай ему Москву взять, и тот царик тебе все заднепровские города за то отдаст.

Однако у круля гордость взыграла, совет его, коронного, отверг, возымел Русь повоевать, да и зацепился за Смоленск. Теперь о Жолкевском вспомнил. Тебе, говорит, вельможный пан Станислав, препоручаю вести полки к Москве. Но выделил малую часть от коронного войска: две тысячи шляхтичей и трёхтысячный отряд казаков.

Но Жолкевский и тем доволен, ему топтание под Смоленском костью поперёк горла, и конца осаде не видать, русские успешно отбивают приступы. Задумали стену подорвать, сделали подкоп, но не успели пороховой заряд полностью заложить, как вышли стрельцы из города ночью, перебили караул, взорвали ход.

Нелёгкая задача у Жолкевского, но он охотно принял поручение. Сигизмунд развязал ему руки и позволил свободу военных действий, а уж он, коронный, докажет, на что способен. Пусть круль набивает шишки о смоленские укрепления и ждёт, когда боярин Шеин поклонится Сигизмунду.

Поднял Жолкевский голову: ночь звёздная, ясная. Татарский шлях молочным путём небо пересёк. Вон ковш Большой Медведицы. Сколько раз служил он коронному указателем в ночных переходах. Темнели смоленские укрепления. От башни к башне неслись окрики дозорных:

— Смо-о-ле-енск!

— Сте-ре-ги-ись!

От Днепра свежо. Лёгкий морозец слегка прихватил лужи. Жолкевский запахнул подбитую мехом венгерскую бекешу, удобную в верховой езде, поправил серую папаху, зашагал к своему шатру. Под сапогами трещал ледок, ноги провалились в колдобину.

Коронный не любил такую пору года. Грязь и бездорожье помеха быстрому продвижению войска, а в бою затрудняют маневренность.

Станислав Жолкевский с виду грузный (дают знать годы), однако полки водил легко, стремительно, не испытывая устали. В Лифляндии, в войне со свеями, коронный гетман со своими полками появлялся почти всегда там, где неприятель его не ждал, и то, что на Москву он пойдёт с малым отрядом, Жолкевского не страшило, главное — первая победа. А что он её одержит, в том коронный не сомневался. И хотя у Дмитрия Шуйского пятнадцатитысячное войско, князь-воевода не сумеет использовать численное превосходство. Дмитрий Шуйский воевода слабый. Будь у московитов князь Скопин-Шуйский, трудно пришлось бы коронному гетману. Жолкевский убеждён: и Сигизмунд снял бы осаду...

Тушинские послы просили отпустить на царство Владислава. Бояре согласны на королевича, потому как тот молод и будет послушным царём.

Но бояре забыли, за Владиславом стоит Сигизмунд, а он мыслит привязать Русь к Речи Посполитой. Поручив коронному идти на Москву, король сказал:

— С самозванцем в переписку не вступать и царём его не величать.

Канцлер Лев Сапега как-то заметил:

«В худосочном теле нашего круля скрывается аппетит голодного волка».

А Жолкевский добавил:

«И коварство пантеры...»

Коронный гетман мысленно возвратился к предстоящему походу. Он выступит немедля. Завтра сборы, послезавтра, с рассветом, в путь.

Воевода Шуйский не торопится, у него короткие переходы и долгие привалы. Войско московитов перегружено обозом. Их воеводы возят с собой многочисленную челядь и стряпух. Он же, Станислав Жолкевский, передвигается налегке, и потому его хоругви будут делать длинные переходы и короткие передышки. Через Днепр он переправится у Заборья, пойдёт на Вязьму и, если Шуйский не перекроет дорогу на Гжатск, возьмёт этот городок и изберёт удобную позицию для боя.

Прикатил в Рязань дьяк Сухота — и прямо к подворью Ляпунова Вылез из крытого возка, застрял в дверцах. Подскочил подьячий, вытащил. Тут и Ляпунов вышел навстречу, повёл Сухоту в хоромы. В сенях дьяк разоблачился, прошёл в переднюю.

— Государем к тебе послан, Прокопий Петрович, — и подал Ляпунову царскую грамоту.

Прокопий принял с поклоном:

— Великой чести удостоил меня государь.

Углубился в чтение. В письме Шуйский выговаривал:

«Аще я тебя, Прокофей, сын Петров, милостью обошёл, что ты замыслил Рязань на меня возмутить?.. Не я ль тебя в думные дворяне возвёл, деревеньками наделил? Неужли заворовался?..»

Читал Ляпунов, а Сухота сквозь заплывшие жиром глазки цепко следил за ним. Прокопий дьяка знает, доносчик государев. Прочитал письмо, отёр рукавом лицо, будто слезу смахнул:

— Государь меня попрекает безвинно, а я ли ему не слуга? Аль запамятовал, как мы, дворяне рязанские, от Болотникова, под самой Москвой, к государю в службу подались? А что землицей и деревеньками наделил, так бояре и князья именитые нас разорили, крестьян наших в свои сёла свезли, с жёнами и детьми. Когда мы с братом государю челом ударили на ту несправедливость, он нас не выслушал... Скажи, дьяк, в какой измене меня царь Василий попрекает, в воровстве уличает? Я как служил государю Василию Ивановичу, так и Впредь служить намерен... А теперь, не обессудь, дьяк, пойдём к столу, отведаем нашей трапезы...

В походном королевском шатре горели свечи. Сигизмунд восседал в обитом красным аксамитом резном кресле, говорил врастяжку, негромко. Его слушал канцлер. Лев Сапега иногда поддакивал королю.

Король был в хорошем настроении. Такое случалось с ним редко, особенно с той поры, когда коронное войско застряло у Смоленска.

— Теперь или никогда, — говорил Сигизмунд. — Речь Посполитая должна заявить: «Гонор»[34] и «Отчизна»! Наш орёл навис над Московией, а его острые когти вонзились в Смоленск. Когда коронной гетман подойдёт к Москве, настанет наш час.

Канцлер согласен. Разъедаемая смутой Русь уподобилась безнадёжно больному Льву. Сапега вспомнил латинскую басню, какую он читал в молодости, когда увлекался речами Цицерона. На латинском языке они звучали красиво, подобно игре флейты. Называлась басня «Лев в пещере».