Екатерина приподнялась на локте, блеснула очами:
— Ну?
— Будто отказал Михайло.
— Седни не захотел — завтра сам к власти царской потянется. А я, свет мой, князь Дмитрий, тебя государем зрить желаю...
В государевой малой хоромине, что служила и кабинетом и библиотекой, Василий с глазу на глаз беседовал с братом Дмитрием.
Сухо и тепло в хоромине. Свет сквозь заморские стекольца окон льётся на писанные маслом картины. Вдоль стен — полки с книгами в кожаных переплётах, с серебряными застёжками. Под отделанными тёсом лавками рундуки со свитками, рукописями. У царского кресла с высокой резной спинкой и такими же подлокотниками — шкура огромного белого медведя. Распластался крутолобый, лапы большущие, костистые, а клыкастая пасть оскаленная, хищная.
Князь Дмитрий говорит, а сам в глаза царственному брату заглядывает:
— Прокопка с Захаром на твою, государь, царскую власть посягают и племянника нашего, Михаилу, подбивают к тому.
Шуйский затряс плешивой головой, затянул слезливо:
— Чего Ляпуновым и дворянству рязанскому от меня надобно, уж я ли их милостью своей обходил?
— Вели, государь, взять Ляпуновых в сыскную избу, на дыбе покаются.
Василий отстранился от Дмитрия, заморгал подслеповато:
— Упаси бог! Ляпуновых тронешь — дворянство разворошишь. А там и недовольство Михаилы вызовешь, а у него в Александровской слободе экая силища! Ты, Дмитрий, с ляпуновского холопа глаз не спускай: он у Ляпуновых твои очи и уши. Не доведи господь в набат ударят. — Перекрестился истово: — Племянничек-то все волчонком мнился, а ныне вона как заматерел... — Поманил Дмитрия крючковатым пальцем, зашептал: — Погоди, выждем, авось Михайло сам голову сломит...
Разговор на иное перекинулся. Дмитрий вздохнул:
— Разор вокруг, ра-зор!
— Что вокруг! — отмахнулся Василий. — За государевыми хлопотами свою вотчину запустил.
— Воистину, братец-государь, вотчины наши, князей Шуйских, того и гляди в пустошь обратятся, поля травой поросли, а холопы в бегах.
— Шубный промысел захирел, — согласился Василий. — Скоры нет, дворня бездельничает. Ну, даст бог, стихнет смута, будут и холопы.
Высоким, глухим тыном огородился князь Василий Васильевич Голицын. Ночами стучат в колотушки сторожа из голицынских холопов, обходя хозяйское подворье, отпугивая лихих людей. В голодные лета их развелось во множестве. Вестимо, голод на всё толкает, забываются, рушатся заповеди Господни: «Не укради», «Не убий»... А у Василия Васильевича амбары и клети хлебом и иным добром полны. Голицыну голод не страшен, его иное заботит. Шатко сидит на троне Шуйский. Ляпуновы спят и видят на царстве Скопина-Шуйского, но он, Голицын, себя государем зрит. Сладка царская власть даже в думах. Ему бы, Голицыну, престол российский держать, глядишь, и смуты такой не случилось. С чего случилось, где начало? После смерти первого самозванца, Лжедимитрия, князь Григорий Петрович Шаховской Путивль и Северскую Украину на Шуйского поднял, а потом Болотников целую крестьянскую войну повёл, Москву потрясал, холопов поднял на господ... Тут и второй Лжедимитрий объявился, его король Жигмунд пригрел, шляхта за ним повалила... И выходит, от неприятия боярством Васьки Шуйского многому объяснение... Небось у него, Голицына, столь недругов, как у Василия, нет...
Василий Васильевич накинул на плечи кафтан, подошёл к оконцу. Через чистую слюду сочился лунный свет, мягко разливался по опочивальне. Залаяли псы, метнулись к воротам. Голицын вздохнул: время неспокойное. И зачем Ваську царём избрали?
В «прелестном» письме к Голицыну Ружинский сулил ему милости царя Димитрия, когда тот вступит в Москву. То письмо Голицын оставил без ответа. Воистину, он, Василий Васильевич, усердствовал Гришке Отрепьеву, но за тем Лжедимитрием экая силища стояла, все московские воеводы изменили Годунову, даже Пётр Басманов, любимец Бориса, и то переметнулся, лучшим другом самозванца стал. А вот второй самозванец дальше Тушина не двинулся...
На прошлой неделе набрался Голицын страху: караульные изловили тушинского лазутчика Якова Розана и нашли при нём письмо Ружинского. Слава богу, гетман Роман не писал имени, кому адресовал, а Розан и на дыбе не повинился, смерть в муках принял, но не назвал, к кому шёл.
Василия Васильевича даже пот холодный прошиб: ну как не выдержал бы Яков, познаться бы Голицыну с палачом.
Вздрогнул, перекрестился:
— Всё в руце Твоей, Господи...
Рискует Голицын. Не успел опамятствовать от письма Ружинского, как заявился Михайло Молчанов. Пришлось Василию Васильевичу хоронить его у себя, в хоромах, выслушивать от стольника то, о чём хотелось забыть. А Молчанов во хмелю напомнил о том, как Годуновых извели...
Рваное облачко краем наползло на луну, и в опочивальню влилась тень, медленно двинулась по стене. Была она необычайно похожа на женщину. Вот голова, грудь, поднятые руки. Она чем-то напомнила Голицыну Марью Годунову. Так же вздымала она руки, когда к ней ворвались стрельцы с Молчановым.
Князь Голицын выкрикнул в испуге:
— Изыди, не я тебя жизни решал, а стольник Михайло!
Но Голицын ясно услышал, как тень царицы Марьи заговорила:
— Но ты сына моего, царевича Фёдора, удушил...
Князь заорал дико, и в опочивальню вбежал молодой холоп.
— Запали свечу! — Голицын отёр пот со лба. — Причудится этакое... Ответствуй, холоп, о чём дворня пустословит?
— И, князь-батюшка, — хихикнул холоп, — дворня, она и есть дворня.
— Ладно, ужо пошёл прочь...
Чёрная весть на крыльях летит, и пока гонец смоленского воеводы Шеина, минуя заставы тушинцев, добрался к Москве, там уже знали: Речь Посполитая на Русь войной пошла.
Отразили первый приступ.
Откатилось Посполитое рушение от смоленских стен с большим уроном, за что Сигизмунд попрекнул:
— Мы пришли сюда, Панове, не для того, чтобы москали видели наши спины. А князю Ружинскому я отписал, чтобы шляхта не служила царику, когда мы берём Смоленск.
— Ружинский упрям, как ослица кардинала Краковского, — рассмеялся Гонсевский.
Король на шутку не прореагировал:
— Воевать с москалями надо с таким же упорством, Панове, как они сопротивляются нам...
Пользуясь передышкой, Шеин велел заделать пробоины, на случай коли протаранят ворота, позади возвести каменную стену.
Узнал о том Сигизмунд, позвал Жолкевского:
— Вельможный пан коронный, наши ядра крепче камня, и мы не дадим покоя тем, кто отсиживается за стенами.
— Я так и сделал, ваше величество.
Сигизмунд откинул голову, глянул насмешливо:
— Пан коронный знает наперёд, о чём я думаю?
— О делах воинских, ваше величество, о делах воинских, иначе вы будете иметь плохого воеводу.
— Может, коронный не верил и в успех приступа?
— Но ваше величество спросили меня об этом прежде?
Лицо короля покрылось бледными пятнами:
— Коронный против приступов?
— Против поспешных, ваше величество. Такой час настанет, когда в город войдёт всесильный пан голод.
Сигизмунд щипнул ус:
— Я поразмыслю, вельможный пан коронный.
Воротившись с Думы, Шуйский уединился в Крестовой, что рядом с опочивальней. Опустившись на колени перед образом Спасителя, принялся отбивать поклоны. Горели свечи, и строго смотрел Иисус Христос. Молил царь у Бога для себя светлых дней. Возведя очи горе, Василий шептал:
— Нет мне покоя, Господи, почто посылаешь испытания горькие и тяжкие?
В его памяти мелькали чередой годы жизни Каждодневно в страхе варился в царствование Грозного. Казни избежал. При Годунове красная рубаха палача маячила перед ним. При Гришке Отрепьеве едва с пыточной не спознался... Теперь, когда он, Шуйский, государь, Болотников под ним трон раскачивал. Нынче второй самозванец... Получив добрую весть из Александровской слободы, не успел радость полной чашей испить, как с западного рубежа новая беда: Жигмунд Смоленск осадил...
