Усмирив черемисов и разорив их становища, князь Шереметев вступил в Нижний Новгород. От перевоза в гору поднимались стрельцы, за ними казаки атаманов Микулина и Износкова, прогарцевали арзамасские дворяне со своим предводителем Фёдором Левашевым. Громыхая по бревенчатой мостовой, сытые упряжки тащили разного боя пушки, шла утомлённая длинным переходом орудийная прислуга, шагали отряды даточных людей, катился обоз.

Впереди астраханского войска, подставив волжскому ветру бороду, ехал сам воевода. Под князем конь идёт иноходью, легко несёт крупного хозяина. Шереметев кафтан расстегнул, под ним броня синевой отливает — добрая защита от стрелы и сабли, да и от пули спасение.

Владыка с синклитом и воевода Алябьев встретили астраханцев за воротами, у переправы. Толпы народа расступились, очищая дорогу. Наконец-то избавили Нижний Новгород от орд, не раз подступавших к городским стенам. Радовались купцы нижегородские: усмирят воров, и откроется волжский торговый путь в земли восточные. А оттуда потянутся караваны морем Хвалынским и вверх по Волге с разными товарами дивными, шелками и оружием, пряностями ароматными и украшениями из золота и серебра...

Звонили колокола соборного храма Благовещенского монастыря. Им вторили Архангельский, кремлёвский собор. Слаженно выводили церкви в слободах Катыре и Печерской, Гордеевке и иных сёлах. Торжественно и велеречиво плыл колокольный звон над Волгой и Окой, стлался по луговинам и лесным падям, зависал на поросших кустарником холмах, цеплялся за ветвистые деревья.

Спешившись, Шереметев велел полковым головам и казачьим атаманам устроить отдых ратникам да протопить бани, какие во множестве лепились к реке, а сам направился в кремль, в хоромы нижегородского воеводы.

Неожиданно заявился к Филарету Лжедимитрий, в парчовом кафтане длиннополом, в шапке из серебристых соболей, в мягких сапогах красного сафьяна. Бесшумно прошёл к налою, сел на низкую скамью.

— К тебе, владыка. Дивишься, к чему? — Послюнив пальцы, снял нагар со свечи, глянул на Филарета.

Митрополит молчал. Самозванец снова заговорил:

— Князь Скопин-Шуйский в Твери застрял: свей возроптали.

— К чему сказываешь? Я в мирские дела не вникаю.

— Ой ли, владыка! Не о многом прошу тебя: отпиши Скопину-Шуйскому, князь Михайло к твоему голосу прислушается. Как прежде служил мне, так и нынче пусть откажется от Шуйского, а я его своей милостью не оставлю.

В тронутой сединой бороде митрополита спряталась усмешка:

— Князь Михайло воистину муж разума высокого и тому, первому, самозванцу служил, но не тебе. Когда же воцаришься, тогда и требуй от бояр службы. А кто ты им ныне, ответствуй?

— Государь!

— Так ли?

— Умничаешь, владыка!

— Да уж как есть, а меня в свою веру не обратишь и на измену князя Михаилу склонять не стану.

— Гордыней обуян, владыка, не случилось бы лиха.

— Не стращай, я Богу служу.

— Не Богу, Шуйскому. И ты, и Гермоген. А по заслугам ли честь? — Поднялся. — Одно не уразумею: ведь нет у вас к Василию доброго в душе и в разуме вашем одна ненависть. Так отчего держитесь за Шуйского? Ох, смотри, владыка, не просчитайся. Пожалеешь о содеянном, да поздно будет.

— О чём? Одно ведаю: ты навёл на Русь иноземцев. А знаешь ли, что погубило первого самозванца? Ляхи, какие с ним в Москву вступили да над российскими святынями глумились.

Лжедимитрий рассмеялся:

— Я иноземцев навёл? Д Шуйский свеев! Он с ними корельской землицей рассчитался.

Филарет ничего не ответил.

— Почто как в рот воды набрал?

И уже от двери сказал:

— А Скопину отпиши, не испытуй меня.

Марина родила сына, и нарекли его Иваном. Ребёнок оказался тихим, спокойным. К радости Марины, обличьем не в отца, рыжего Матвея Верёвкина.

За здравие царевича тушинцы пили шумно, скандально. Шляхтичи с казаками бранились, хватались за сабли. В трапезной тушинского дворца крещёный ногайский князь Урусов чем-то не угодил пьяному самозванцу, за что был бит и, как шелудивый пёс, вышвырнут из палаты.

Случай обычный, кого не унижали великие князья московские, тем паче самодержцы. Эвона Иван Васильевич, чаще казнил, чем миловал. На то и Грозный! Но не ведал Лжедимитрий мстительного нрава ногайца Урусова. А надо бы. Поднялся князь с грязной земли, сплюнул.

— Шайтан! — погрозил кулаком. — Не царь, ублюдок верблюжий!

За полночь, ближе к утру, когда сон особенно сладок, когда зевают на башнях караульные стрельцы и уличная стража, подступили к Земляному городу тушинцы, подожгли деревянные стены, полезли на приступ ватаги мужиков, спешились казаки. От огня и жара храпят кони, пятятся. Горланят, топчутся под стенами шляхтичи. Издали наблюдает за боем Ружинский с гусарами, ждёт часа, когда можно ворваться в Москву в конном строю.

Мечется Лжедимитрий, лицо в саже, кафтан изорван, машет саблей:

— Веди гусар, князь Роман, ещё немного — и город наш!

Но Ружинский отвернулся, будто не слышит, а гусары посмеиваются:

— Пусть царик нам пример подаст.

Но уже пробудилась озарённая пожаром Москва, загрохотали пушки, захлопали пищали. Из Белого города подоспели Стрелецкие приказы, отогнали тушинцев.

Отстояли Москву, но Красное село захватили казаки Заруцкого. Тушинцы осадили Коломну, отрезали последнюю дорогу, по какой кое-когда прорывались обозы с продовольствием. Совсем голодно на Москве. За хлеб по семь рублей за четверть ломили, не то что в прежние сытые лета — за полтора рубля бери не хочу.

Взволновались стрельцы. Им казна денежное жалованье положила всего-навсего из расчёта «десять алтын за четь» ржи[32].

Зима грозила лютым голодом. Москва с нетерпением ждала Михаилу Скопина-Шуйского.

Троице-Сергиева лавра оборонялась. Сапега убеждался, монастыря не взять, а Скопин-Шуйский приближается. Сняв большую часть войска, Сапега попытался закрыть князю Михайле Васильевичу дорогу на Москву. Но Скопин-Шуйский не стал ждать подхода поляков к Твери, выступил навстречу отрядам Сапеги. Благо осень стояла сухая и дороги не развезло. Полки шли скоро, с лёгким пушкарным нарядом и малым обозом.

Под Калязином, где речка Жабна впадает в Волгу, расположились, дали Сапеге переправиться и навязали бой.

Начал сражение небольшой отряд шведов. Они потеснили пеших шляхтичей, но тут на рыцарей кинулась литовская хоругвь. Напрасно предводитель шведов взывал к рыцарям, они пятились. Сапега бросил в бой все свои сиры. Их сдержали новгородские и заволжские полки.

С правого крыла, изрубив заслон, прорвались гусары. И по ним пальнул огневой наряд, остановил, заставил повернуть коней.

В самый разгар сражения Скопин-Шуйский бросил в рой воевод Валуева с Жеребцовым. Не выдержав натиска, войско Сапеги, неся большие потери, отступило к Дмитрову...

С Белого озера и с Устюга Великого с бережением надлежащим доставили в Тверь деньги для шведов, после чего рыцари вслед за войском Скопина-Шуйского двинулись на Переславль-Залесский.

Освободив город от тушинцев, князь Михайло повернул на Александровскую слободу, овладение которой позволяло доставлять в Москву продовольствие.

К Александровской слободе на соединение со Скопиным-Шуйским из Нижнего Новгорода направился и Шереметев.

Сидевшие в Александровской слободе тушинцы сопротивления не оказали, поспешили убраться в Тушино. Вступив в слободу, Скопин-Шуйский решил дождаться Шереметева, чтобы совместно идти к Москве, а пока же велел Жеребцову и Валуеву поспешать на помощь осаждённой лавре.

Близилась зима. С полпути начался снегопад. Ратники расчищали дорогу, торопились.

Узнав о походе воевод, Сапега срочно снял осаду, опасаясь, что за передовыми полками явится и сам Скопин-Шуйский...

С монастырских стен палили пушки, ядра поднимали столбы земли и снега, крушили обозные телеги и орудия, выступившие из лавры стрельцы и оружные мужики мешали отходу.