Дорога не близкая, и стольнику многое что на ум являлось. Вспомнилась ночь, когда бояре возмутили московский люд против первого Димитрия. Тогда Молчанову удалось бежать в Речь Посполитую. За рубежом нашёл пристанище в замке сандомирского воеводы Мнишека. Самого воеводу Шуйский в ту пору держал в Ярославле, и стольника опекала горячая на ласки сандомирская воеводша. Славно пожил у неё Молчанов.

В выжидании королевского приёма стольник перебрался в Варшаву. А в России шла крестьянская война, Болотников требовал явить войску царя Димитрия. Шаховской торопил Молчанова. Находке пана Меховецкого стольник обрадовался, хотя рыжий человек его и разочаровал. Одно и успокаивало: он уверенно твердил, что есть царь Димитрий, государь московский.

Какой он царь, Молчанову понятно. Ни обличьем, ни нравом, ни умом он не походил на первого Димитрия, но выбирать не приходилось.

Стольник далёк от понятия чести, но даже он не считает вельможных панов рыцарями.

Конь перешёл на рысь, Михайло встрепенулся, подобрал повод. Дорога повела лесной опушкой. Редкие белёсые берёзы в молодой листве, кусты распустившегося боярышника, высокие сосны в игластых шапках и поляны, рассвеченные солнцем. Желтели по зелени одуванчики, белела ромашка, качались бледно-розовые колокольчики.

У Молчанова дух захватывало: красота-то, красотища. Места грибные, ягодные. Придержал коня. Пахнуло далёким детством, и тут же накатилась тоска Боже, неужели жил он когда-то по-человечески, не скитался на чужбине, избегая погони, не крался татем и на Руси не чувствовал себя изгоем?.. А всё Шуйский! Кабы не он с боярами, сидел бы на царстве первый самозванец, а тот к Молчанову благоволил, помнил, кто род годуновский извёл...

Стольник глянул на тяжёлые, поросшие щетиной кулаки. Этими руками он, Михайло, удушил Марью Годунову, жену царя Бориса... Крутнул головой, отгоняя непрошеные мысли, перевёл взгляд на лесную поляну. Тенью проплыло по ней облако, и снова заиграло солнце, щедрое, яркое. Михайло решает: ежели самозванец сядет на царство, он, стольник, попросит у него деревни и чтоб в местах, как здесь...

К вечеру второго дня добрался к Троице-Сергиевой лавре. Чем ближе к монастырю, тем люднее. Своими станами расположилась литва и ляхи, казаки и ватажники. На месте некогда большого села Клементьева, где в прошлые лета во время частых богомольных выездов в лавру царский поезд делал последнюю остановку, раскидывали шитый серебряной и золотой нитью шатёр и царь отдыхал, менял дорожное платье, после чего въезжал в лавру, — теперь редкие избы, а вокруг батареи тяжёлых орудий да укрепления из плетней и брёвен.

В станах горели костры, в казанах варилась похлёбка, на угольях пекли куски мяса, грели воду. Всё было буднично, и ничто не напоминало о недавнем сражении. В лавре звонили колокола, над монастырской поварней вился сизый дымок, на башнях перекликались караульные.

Сапегу Молчанов застал у колодца с замшелым срубом. Высокий, худой староста усвятский подставил оголённую спину под ковш. Молодой литвин поливал, а Сапега плескался, пофыркивал довольно. Наконец растёрся льняным рушником докрасна и, натянув рубаху, спросил Молчанова:

— Цидулу привёз?

Прочитал, глянул на стольника пренебрежительно:

— Царику бы не браниться, а на приступ сходить. Я из Литвы хоругвь привёл. Где она? Не ленись, стольник, посчитай кресты на погосте.

Глаза у Сапеги сделались холодные, злые, а речь дерзкая:

— Скажи царику, я возьму этот проклятый монастырь с его упрямыми монахами, стрельцами и холопами, но пусть царик ответит, отчего он ещё не в Москве. Разве москали не хотят признать его?..

Ночевал Молчанов в крестьянской избе с шляхтичами. Пробудился, тело, искусанное клопами, жгло огнём. В избе темень. Вокруг храп и стон. Стольник поспешил на воздух. Небо чистое, звёздное. Поблизости от избы горел костёр. Молчанов узнал своих казаков. Они бодрствовали. Михайло подсел к огню. Казаки разговаривали:

— У нас, на Дону, в такую пору рыба на нерест идёт, — говорил казак постарше годами. — На мелях вода ажник кипит. А из моря осётер и белуга подваливает.

— Не бередь душу, Антип, — перебил его товарищ и тут же своё завёл: — Я раков ловил. У нас по заводам их уйма, огромные, клещастые, их из воды тянешь, а они глаза пучат, усами шевелят.

— Пугают.

Под мерный говор Молчанов вздремнул сидя, и привиделась ему родная река в самом верховье, неподалёку от Вязьмы, узкая, мелкая. Где и рыба-то одни ёршики. Однако приснилось Михаиле, что поймал он ерша размером небывалым. Раздулся ёрш, плавники выставил угрожающе и голосом человеческим заговорил:

«Тать ты, Молчанов, и душегуб».

Смотрит стольник, а у ерша голова Марьи Годуновой. Страх обуял Михаилу, он вздрогнул, пробудился. Проворчал сердито:

— Пропади ты пропадом, и с того света напоминаешь о себе.

Насилу дождался рассвета, заторопился в обратную дорогу.

На прошлой неделе варили миро и по всем патриаршим палатам разливался мягкий, благовонный дух.

Гермоген вышел к обеду в тёмной шёлковой рясе, сотворил молитву, сел к столу. Среда — день постный, и еда у патриарха — грузди солёные, капуста, пересыпанная кольцами лука и щедро политая конопляным маслом, пирог-свекольник с киселём овсяным да в жбанчике квас хлебный.

Подцепив кусочек груздя, Гермоген похрустел, потом наколол капусты с луком. Ел нехотя, без аппетита. Не столько трапезовал, сколько думал. Неустройство земли Русской — забота Церкви Православной. Слаб царь Василий, слаб. Мало кто знал так Шуйского, как Гермоген. В душу ему не раз заглядывал. Видел царя в страхе и растерянности, в торжестве и величии. Коварен и лжив Василий, много у него недругов. Ему бы козней боярских остерегаться да на дворян опору держать.

Не за Шуйского страшится Гермоген: коли чего, царя Земский собор изберёт, свято место пусто не бывает. Пугает патриарха, что самозванец на царство рвётся. За ним по земле российской цепкой повиликой поползёт вера латинская, и начнётся распад государства Московского, кое складывается веками.

Ляхи и литва привели самозванца под стены Белого города, а с ними ксёндзы с напутствием папы римского.

— Костьми лягу, а не приму веры латинской, не стану униатом, — шепчут бледные губы Гермогена.

И в памяти его всплыло далёкое прошлое, как молодым ещё отроком добирался до сказочной Греции. Море несло его в мир мечты, и когда попал на гору Афонскую, святую, Богом данную, и больше трёх лет прожил в русском Пантелеевском монастыре, принял монашеский постриг. Здесь же языки греческий и латинский познал... Тому тридцать лет минуло...

Поднялся Гермоген, перекрестился. Стоявший за спиной послушник отодвинул кресло, помог выйти из-за стола. Патриарх посмотрел на отрока. Темноглазый, с пушком на лице и русыми, до плеч волосами. Вот таким Гермоген явился на гору Афонскую.

Послушник склонил голову. Патриарх благословил его и медленно, опираясь на высокий посох, направился в книжную хоромину.

Из Тушина в Москву Филарету дороги нет. Попытался митрополит отай отъехать, ан, едва в колымаге умостился, воротили. Заруцкий ещё и пристыдил:

— Тебя, владыка, государь в патриархи возвёл, а ты в бега пустился. Аль урок тверского архиепископа Феоктиста тебе не впрок? Васьки Шуйского дни сочтены, тогда и воротишься с царём Димитрием.

Филарету о тверском архиепископе напоминать не следовало, убили воры.

На Крещение, удалось митрополиту передать письмо патриарху. Писал Филарет, как увезли его силком в Тушино и держат, приставив стражу, а самозванец ещё и глумится, патриархом зовёт, на что он, митрополит, сильно гневается...

Просил Филарет патриарха поминать его в своих молитвах, а страдания он терпит безвинно и на Бога не ропщет...

Первыми из Астрахани выступили стрельцы. Город покидали под вой стрельчих и молодок, шутки и смех гомонившего многолюдья.

Вышел из кремля в полном облачении митрополит с духовенством, благословил воинство на победу.