Нелёгкое испытание выпало на Троице-Сергиеву лавру, подоспел бы Скопин-Шуйский... А из Астрахани от Шереметева весть добрая: вскорости князь к Москве двинется. Пожалуй, к осени надо ожидать астраханцев. Только бы не случилось лиха на Москве, голодный народ на бунт подбить немудрено...
И не о Шуйском печётся князь Дмитрий. Никудышный из Василия царь, но ещё хуже будет, ежели самозванец с ляхами и иными ворами в Москву вступят. Много, ох как много за то с Руси Речь Посполитая запросит, и Лжедимитрий требования Жигмунда исполнит. Пользуясь смутой, иноземцы рвут Русь: свей отхватили добрый кусок корельской земли, ляхи на Смоленский край и порубежье зарятся...
Вот уже шесть лет не утихает смута. «Отчего неустройство на Руси, кто повинен? — задаёт сам себе вопрос Пожарский. — Холопы ли, бояре, какие изменой против Годуновых промышляли, а теперь на Шуйского замахнулись?»
И нет у князя Дмитрия ответа на этот вопрос, сколько ни думал. Эвона, князь Шаховской будто с заговора на Шуйского начал, Путивль поднял, а обернулось целой крестьянской войной против бояр и дворян.
Прокричали редкие петухи, в голодный год уцелевшие разве что по боярским подворьям. К Пожарскому подошёл пёс, положил голову хозяину на колени.
— Что, Серый, ласки захотел? — Князь погладил собаку. Всякая тварь да хвалит Господа. А человек? Ответь, Серый!
Поднялся, окликнул караульного:
— Гляди, Ефим, в оба: на Москве тати гуляют, — и направился в хоромы.
Вёрст за сто от Киева, вниз по правобережью, — земли черкасских и Каневских казаков. Край беспокойный, вольнолюбивый. По курганам — сторожевые вышки, посты-пикеты, просмолённые сигнальные шары — огненные маяки — ночами оповещали о набеге неприятеля, и курени готовы были по первой тревоге выбросить не одну тысячу лихих всадников.
Черкасцы и каневцы за королём Речи Посполитой, но не раз рубились казаки с ляхами, отстаивая свою свободу и веру православную от латинян. А когда из Дикой степи шла орда набегом на Русь либо Речь Посполитую, наперерез, стремясь перекрыть дорогу крымчакам, мчались казаки.
В одном из каневских куреней, расставшись с Андрейкой, нашёл пристанище Тимоша.
В смутные лета захирели сторожевые заокские городки и засеки, какие стрельцы к самозванцу подались, иные в Рязань либо в Москву потянулись. Ослабли заслоны, некогда прикрывавшие Русь от крымчаков. А между заокскими городками и Крымом — половецкие неспокойные степи, дикие, на первый взгляд безлюдные, поросшие по весне и в начале лета высокими, сочными травами. Но степи оживали вмиг, когда из-за Перекопа вырывалась орда и стрелою, пущенной из лука, неслась на Русь и Речь Посполитую.
Ранней весной лета 1609-го Исмаил-бей, с трёхтысячной ордой выскочив из Крыма и легко прорвав ослабленную заокскую сторожевую линию, грозно навис над Южной Русью. Орда шла широким загоном, грабя и без того разорённую землю, Гривастые татарские кони вихрем врывались в Белгород, Оскол и Воронеж, остановив свой бег у Ливн.
Развернулась орда и, минуя Курск, возвращалась, отягощённая добычей. Как в заброшенный невод попадается рыба, так и в распахнутые крылья ордынской конницы угодила не одна сотня крестьян и мастеровых.
Гикая и визжа, горячили ордынцы лошадей, в сёлах и городках убивали и насильничали, жгли избы и угоняли в Крым людской ясырь[29]. Орда уходила, не опасаясь погони. Исмаил-бей посмеивался:
— Стрельцы Васку Шуйского в Москве стерегут. Кто остановит Исмаил-бея из рода Гиреев?
Но у самого Перекопа настигли орду каневцы. Донесла казачья сторожа о татарах. Повёл походный атаман несколько сотен. Пустив Коней вплавь, Переправились через Днепр и пошли широким вымахом вдогон. Мчится Тимоша, жадно глотает степной ветер. Пересохло горло, стучит кровь в висках. Всё ближе и ближе крымчаки. Заметили погоню, взяли в рысь. Хлещут пленных нагайками, заставляют бежать.
— Ясырь выручай! — раздался голос походного атамана — Отсекай полон!
Развернулись каневцы лавой, охватывают орду, сближаются. Видят татары, не избежать боя, повернули коней навстречу казакам. Обнажил Тимоша саблю, зазвенела сталь, захрапели лошади. Визгом и криками огласилась степь. Жестоко рубились казаки, отчаянно отбивалась орда. Наскочил на Тимошу старый татарин, ловкий, злой. Тимоша саблей орудует неумело, ему бы топор в руки, и кабы не выручил атаман, смерть бы Тимоше.
Короткой была схватка, мало кого из крымчаков унесли за Перекоп быстрые кони.
В церкви Сергия Радонежского отслужили вечерню, потянулся народ к выходу. Присел Артамошка на паперть, куда спешить. После болезни всё ещё слабость и голова кружится. Из покоев архимандрита вернулся в келью. Раза два заходил к нему Иоасаф, о здоровье справлялся.
Бывало, наваливалась на Артамошку тоска, вспоминались товарищи, оставшиеся в Туле, смерть Берсеня. Разговор с Болотниковым в памяти. Отдаст ли царь Димитрий землю мужику? И почто ляхов на Русь навёл? На эти вопросы воевода крестьянский так и не ответил.
Тревожно ударил «всполошный» колокол, и крики караульных с башен:
— Литва к приступу изготовилась!
— Ляхи попёрли!
Ожила лавра, засуетилась, повалил народ на стены: стрельцы, мужики, монахи. Бабы с ребятнёй костры развели, закипала вода в чанах, а в Водяной башне клекотал в даромном котле вар. Из рук в руки передавали на стены бадейки с кипятком.
Видит Акинфиев, из двух лагерей двинулись к лавре ляхи и литва. Впереди ползли гуляй-городки. Загрохотали с двух сторон пушки: мортиры, осадные, длинноствольные, затинные. Пехота перешла на бег. Тащили лестницы, щиты, забрасывали крючья, взбирались наверх. А по ним стреляет из пищалей, пускали стрелы, обливали кипятком и варом. Артамошка за край лестницы ухватился, попробовал оттолкнуть, но не осилил, а ляхи по ней всё ближе и ближе подбираются. Тут монах подбежал, вдвоём раскачали лестницу, отбросили. А рядом с Акинфиевым баба известь толчёную вниз сыпала. Ночной бой превратился в побоище. Лишь к рассвету всё стихло.
Убедившись, что и в этот раз лавра устояла, Сапега велел отойти. Заиграли трубы, и осаждавшие толпами повалили от городских стен. И тогда воевода Долгополов вывел из лавры стрельцов, преследовали ляхов и литву до самого их лагеря.
В сопровождении двух казаков Молчанов выехал из Тушина. Чуть просохшая грязь на дороге выбита множеством копыт. Наезженной колеёй дорога петляла по неухоженным полям, мимо редких латок шелковистых хлебов, по-над лесом. Свежая зелень листвы, чистая, омытая дождями, дышала прохладою.
Вёз стольник письмо Димитрия к Сапеге. Гневался самозванец: такую силу собрали под лаврой, а взять не могут. Этак и прихода Скопина-Шуйского со свеями дождутся...
Накануне отъезда у Молчанова случился разговор с Шаховским. Был он неприятным для стольника. Князь Григорий попрекнул:
— Не такого царя сыскал ты, Михайло: поди, на всю Речь Посполитую бражник из бражников.
Обидевшийся Молчанов ответил дерзко:
— Благодари Бога, князь Григорь Михалыч, хоть такой царём назвался, без разума сам в петлю полез. А что пьёт, так кто без греха?
— Не в том беда, что пьёт, — ум пропивает и во хмелю невоздержан. Вспомни первого самозванца; и умом государственным наделён был, и велеречив.
— Так того царя бояре в Москве сыскали, к нему приглядывались, а этого в Речи Посполитой подобрали, а панам вельможным и Жигмунду всё едино какой, только бы под их музыку танцевал.
— Кабы он под нашу дудку плясал, иной сказ.
— То так, князь, да музыканты ляхи. Мнится Жигмунду, мы, россияне, все перед ним в пляс пустимся.
Шаховской нахмурился, промолчал...
Положив ладони на луку седла, Молчанов опустил бритый подбородок на грудь, подумал, что крепко привязала лавра самозванца. Кабы те силы да к Москве, не отсиделся бы Шуйский за её стенами...
