Повозка наконец вывернула на прямую дорогу и продолжила свой путь к кладбищу, тихо позвякивая колокольчиками. Я не слишком рассматривал процессию, но различил леди Айрен, идущую прямо за повозкой рядом с какой-то фигурой, плотно закутанной в тёмные одеяния с глубоким капюшоном. Эта фигура так сильно напоминала изображения смерти, принятые на Земле, что я даже поёжился.

За леди тенью следовали её фрейлины, за ними, чуть в стороне, Уртика. Дальше бесконечной вереницей тянулись люди, которых я видел лишь раз, случайно и мельком, и те, кого я не видел ни разу. На нас изредка бросали взгляды, быстрые, осторожные, но любопытные. Каждый такой взгляд, как иголка, колол кожу.

— Как у вас хоронят? — зачем-то спросил я, ещё по пути сюда, словно бы надеясь подготовиться.

— У нас не хоронят, — покачала головой Фрея, — у нас отпускают.

И больше ничего не сказала, а я не стал спрашивать.

Повозка под очередной удар колокола въехала на кладбище и остановилась. Кладбище их не слишком отличались от наших, но почему-то выглядело не таким мрачным, даже в этот пасмурный день. Ну и каменные постаменты надгробий венчали не кресты, а, наверное, звёзды, отчего-то очень похожие на розу ветров.

Около одной из таких звёзд повозка и встала. Вырытой могилы я не видел, но, может, здесь, благодаря магии, это делается одним движением руки. Но движения не было.

Линк бережно сняли с повозки и уложили на землю, на расстеленное бархатное покрывало. Колокол ударил ещё раз, и вслед за ним кто-то запел. Я не мог понять кто и где, песня на незнакомом мне языке поплыла над холмами так, словно ветер затянул её на несколько разных голосов.

Из процессии вышла та самая женщина, напомнившая мне Смерть. То, что она женщина, я понял лишь по движениям. Всю её фигуру скрывали тёмно-синие и серые одежды, даже капюшон с лица она так и не убрала.

Песня делалась всё громче и протяжнее. Мне стало тревожно, почти страшно, сердце забилось неровно и быстро. Песня текла сквозь меня, как ледяная вода, заставляя всё внутри неметь от холода. И постепенно, всё ещё не разбирая слов, я начинал понимать о чём поют эти неведомые голоса.

Женщина, наверное, она была жрицей, опустилась рядом с Линк на колени и коснулась рукой её лба. Медленно вывела какой-то символ, отсюда было не разобрать какой. Песня вдруг стала быстрее, резче. В такт ей зазвенели колокольчики на повозке.

Голоса пели о дороге и о том, что она бесконечна. О том, что если оборвалась одна нить, нужно начать прясти новую, опять раскручивая колесо.

Тело Линк начало светиться, сначала совсем бледно, так что я думал, будто мне показалось, потом всё ярче и ярче, пока целиком не обратилось в свет. Жрица отвела руку, ударил колокол. Тело Линк рассыпалось на сотни светящихся искр.

Голоса пели о том, что нужно уметь отпускать и прощаться.

На земле осталось только покрывало из синего бархата и разложенные на нём цветы.

Я не помню, когда голоса закончили петь, когда мы развернулись и медленно побрели к замку. Это прошло мимо моего сознания, я очнулся лишь поймав себя на том, что стараюсь не обернуться, хотя мне почему-то хочется. Старое, казалось бы, давно забытое чувство.

Сколько себя помню я боялся кладбищ и похорон, хотя на последних даже ни разу не был до этого дня. Это был глупый иррациональный страх, что-то вроде боязни темноты, только хуже.

В детстве я не мог дать название этому чувству. Но однажды, когда мама впервые взяла меня на кладбище на могилу дедушки, она сказала, что, когда мы пойдём обратно, оборачиваться будет нельзя. Она не объяснила почему, и этот необоснованный, но отчего-то казавшийся непреложным, запрет пугал и интриговал одновременно. А что будет, если обернуться?

Всю дорогу пока мы шли от кладбища к машине, я мучился этим неразрешимым противоречием страха и любопытства. Я порывался обернуться несколько раз, но тело будто оцепенело, и я лишь сильнее вцеплялся в руку матери. В голове глухо билось: «Не оборачивайся, не оборачивайся, нельзя».

Мы остановились у машины. Мама полезла в сумку за ключами, выпустив мою руку. Сзади громко каркнула ворона, и я обернулся. Дорога была пуста и безлюдна, лишь тени деревьев скользили по земле. Сначала я испытал облегчение — здорово, я нарушил запрет, и ничего не случилось. А потом я понял, что ошибся.

Стоило мне отвернуться, и я почувствовал, что кто-то стоит за спиной, смотрит прямо в упор. Пристально, не моргая. Мама как назло долго не могла найти ключи. Кто-то всё продолжал стоять и смотреть, а я не мог найти в себе сил обернуться снова.

Когда дверь машины наконец открылась, я заскочил в неё так быстро, как только смог. Мама надо мной лишь посмеялась.

«Она не понимает, — думал я тогда, — конечно, она ведь не оборачивалась».

Мы уезжали всё дальше, а тени деревьев скользили за нами, холодные и немые, как взгляд неизбежности, что стояла тогда за моей спиной.

Кажется, с той поры я и начал бояться этого. Того, что мы однажды встретимся с ней взглядами.

Снова вспомнились слова гадалки: «Смерть идёт за тобой след в след, и единственное, что ты можешь сделать — не оборачиваться».

***

Дорога обратно в замок почему-то показалась длиннее, будто с каждым шагом она лишь удалялась, как линия горизонта. Со стороны кладбища было отлично видно всю асимметричность постройки, вызванную отсутствием одной из башен. И этот вид создавал в душе странное ощущение несовершенства и незавершённости.

Когда же мы вошли в замок через какую-то заднюю дверь, скорее всего, для прислуги, я продолжил молча плестись за всеми по незнакомым коридорам, пока наконец не узнал их. А потом мы договорились встретиться завтра и обсудить планы на ближайшее будущее и разошлись. То есть разошлись только мы с Фреей, остальным же было в одну сторону. Перед тем, как свернуть в коридор, уводящий к моей комнате, я помедлил. Мне казалось, что Фрея хочет мне что-то сказать, более того, я тоже хотел ей что-то сказать, но мы оба так и не придумали что и разошлись молча. В душе вновь закопошилось неприятное ощущение незавершённости.

До своей комнаты я скорее дополз, чем дошёл, и сразу же упал на кровать. Раны ныли, но по сравнению даже с прошлой неделей — сущая мелочь, эта боль была больше похожа на ту, что возникает в перетруженных мышцах.

Я лежал, смотрел в потолок и чувствовал, как медленно утихает боль, стараясь концентрироваться только на этом и больше ни о чём не думать. Получалось так себе, ведь я облажался.

Нет.

Это ещё мягко сказано. Я провалился с таким оглушительным треском, что он до сих пор стоял в ушах, как и бой похоронного колокола, звук погребальной песни.

Моя ошибка привела к гибели человека. Нужно было думать лучше, а не бросаться разруливать всё, как чёртов герой, которым я не являюсь. Почему я вообще решил, что справлюсь? Ведь в итоге я всё ещё тот придурок, который всю жизнь только и делал, что не оправдывал чужих ожиданий.

Может, Эрна просто хотела повеселиться, когда выбирала меня избранным? А может, это всё какой-нибудь божественный эксперимент, и эти их боги сейчас сидят в местном Асгарде и делают ставки на то, что ещё я сумею испортить и как быстро помру. Что ж, надеюсь, им весело.

Если бы это была игра, я бы сейчас загрузил более раннее сохранение и попробовал бы ещё раз. А перед этим ещё бы и прохождение посмотрел, чтобы умные люди из интернета объяснили, как сделать всё правильно. Но возможности перезагрузиться не было, и умных людей тоже. Были только я и мой беспросветный идиотизм. И из-за того, что к своему слабоумию я решил присовокупить ещё и отвагу, Линк умерла.

— Живи теперь с этим, — сказал я в потолок, который становился всё темнее и темнее.

Что-то больно ткнуло меня в щёку. Я повернулся и увидел роскатта, сидевшего рядом и сверлившего меня недовольным взглядом глаз, похожих на золотые монетки. Сейчас он куда больше походил на миниатюрную лисичку, чем на хорька.

— Что не так? — спросил я. — Ты голодный что ли?