Литмир - Электронная Библиотека

Только это был не Отец. Служитель вопил, потому что там, внизу, с их Матерью сейчас был Бродяга. Ему она низко кланялась, ему курлыкала.

– Ой-ой, – пробормотала Младшая Сестра. – Держись от них подальше.

Едва они поняли, что происходит, будто из ниоткуда вырвался клубок черных перьев и врезался в Бродягу, и оба покатились – потому что это Отец набросился на соперника. Мать закричала, Бродяга подпрыгнул и взвился в небо, растрепанный, взлетел на ветку и чуть не свалился с нее – так торопился встретить нападавшего. Отец наскакивал на него, щелкая клювом, пытался ударить лапой.

– Предатель! – кричал он голосом, какого Дарр Дубраули никогда прежде не слышал. – Предатель!

Бродяга перелетел на дерево подальше, а затем снова повернулся, надулся и начал издеваться:

– Да сдохни же! Ты, старая Ворона! Не хочет она тебя! Улетай отсюда и сдохни!

Услышав это, Отец в ярости клюнул ветку, на которой сидел. В стороны полетели щепки.

– Вот я зол! – закричал он. – Ох как я зол! Мы тебя приняли. А теперь такое!

– Это ты зол? Да я с ума сошел от злости! – отозвался Бродяга. Он тоже клюнул ветку и выплюнул щепки. – Она моя теперь. Проваливай. Тебе конец!

Продолжая осыпать друг друга угрозами, они медленно сближались, перепрыгивая с ветки на ветку. Оперенье на головах взъерошено, оба раздулись, распушили перья. Дарр почувствовал, как у него самого встают дыбом перья на горле. Мать смотрела на них с земли, но молчала, будто это все вовсе ее не касалось.

– Я с тобой буду биться до смерти! – кричал Отец. – Грудь тебе расклюю, как Ястреб!

– Да ну? – отозвался Бродяга, распахнув крылья. – Это я тебя расклюю!

– На! На! На! – заверещал Отец и метнулся со своей ветки к Бродяге, рассекая воздух.

Бродяга был моложе и быстрей, Отец старше и сильней, и Бродяга взлетел, подался назад, в открытое небо, поднимался по спирали, одновременно дрался и ускользал, а Отец гнался за ним, оба взлетали все выше и выше, словно тащили друг друга вверх. Мощные удары крыльев разносили по сторонам вырванные и выклеванные перья.

Наконец Бродяга сдался и бежал. Отец сперва опешил, а потом бросился в погоню. Теперь оба молчали, Отец – разъяренный и неумолимый – травил соперника, пикировал на него, бил острым клювом, целясь в лицо, в глаза. Гнал его, как целая стая Ворон отгоняет Ястреба, налетая снизу, чтобы вырвать перо из хвоста, отставая, когда Бродяга поворачивался, чтобы ответить.

Дарр Дубраули и Служитель сидели на дереве с гнездом. Они остались в дозоре, так выходит? Да, точно так.

Мать взлетает в гнездо, садится там, уцепившись за крепкие ветки, и ждет, когда вернется Отец. Она бросает взгляд на Дарра Дубраули, будто делится с ним секретом, смешным секретом, хотя на самом деле вовсе и не смешным, делится только с ним одним. А когда она склоняет грудь к гнезду и широко расправляет хвост, раскрывает клюв, смыкает внутренние веки, Дарр чувствует неимоверно странный, глубочайший, мощнейший порыв. Почти непреодолимый.

– Нет, – говорит Служитель. Дарр и не думал, что старик сидит так близко от него. – Нет!

А потом вернулся Отец – перья все еще вздыблены, на щеках пятнышки крови, – занял свое место на краю гнезда, поклонился несколько раз, формально и поспешно, и Дарру Дубраули показалось, что по перьям на груди Отца видно, как бьется его сердце. Мать подвинулась к нему, поднимая хвост, чтобы он смог пристроиться. Это было нелегко – всегда нелегко. Она громко закричала, когда он это сделал, – странные звуки, каких Дарр никогда прежде не слышал; и Служитель тоже закричал, совсем как она. И через миг все закончилось.

Еще несколько дней все повторялось, не всегда успешно, но достаточно часто. «Достаточно, – объяснил Служитель, – чтобы он был уверен: в каждом яйце в ее кладке будет его птенец».

Судьба продолжала указывать Воронам, что делать. Мать начала откладывать сине-зеленые яйца с черно-коричневыми пятнышками, а семье приходилось кормить ее в гнезде: она скорей умерла бы с голоду, чем оставила яйца без присмотра хотя бы на миг. Повсюду рыскали по-весеннему голодные твари. Даже другие Вороны не побрезговали бы яйцом, останься гнездо без охраны. Они подбирались слишком близко, опасные и до жути дружелюбные, и улетали только с возвращением Отца.

Она сидела на яйцах день и ночь, супруг спал рядом с ней, а по утрам и вечерам те, кто устраивался неподалеку, слышали, как они тихонько переговариваются, перекликаются, говорят все о том же – о старых гнездах, об улетевших птенцах. По утрам остальные вылетали на поиски редкой по весне пищи – прокормить себя и Мать, чтобы она была здоровой и толстой, чтобы все яйца покрывала толстая скорлупа, а внутри вызревали крепкие птенцы.

– Сколько их сейчас? – спросил Дарр Дубраули, вкладывая лакомство в рот матери.

– Пять.

Как правило, Вороны умеют считать только до пяти. Дальше идет «много».

– И будут еще?

– Надеюсь, что нет. Пяти вполне достаточно.

На солнечных опушках цветы горели в долгих солнечных лучах; множество серых веток, как обычно, породило множество цветов множества форм, будто они были спрятаны и только ждали случая выйти наружу. Весна привела и птиц, имен которых Дарр не знал, хоть и узнавал их песни. Где же все они были прежде? Он их слышал, но не видел.

– Тоже гнездятся, – объяснила мать, – и не хотят, чтобы их заметили. Но смотри в оба. – Она легонько шевельнулась на кладке. – Хорошие звуки. Питательные.

Она встрепенулась, будто почувствовала что-то, приподнялась и снова уселась.

– Я же первым вылетел из гнезда, правда?

– Вылетел? – усмехнулась Мать. – О да. Вывалился.

Дарр Дубраули расхохотался – он знал эту историю, потому и спросил.

– Все время высовывал голову наружу, лез на край, как бы я тебя ни толкала обратно. Голова большая, неуклюжая да на тонкой шейке. А потом, когда я кормила остальных, только и успела увидеть, как твоя попка перевалилась за край.

Это было его самое раннее воспоминание: падение сквозь ветви на землю, чуть смягченное подлеском. На миг все замерло и затихло, даже он сам – что-то заставило его замереть неподвижно, закрыть клюв, не кричать. Через некоторое время – которое показалось ему очень долгим – вниз спустился Отец, принес кусочек жирного мяса и положил в розовый рот. «Не шевелись». Он был слишком мал и еще не скоро хотя бы попробует взлететь; у каждого родителя в этом лесу уже появились дети, которых нужно кормить; кто бы поверил, что Дарра не съедят прежде, чем он научится летать.

– Меня бы съели! – смеялся он, снова слушая этот рассказ. – Съели, и я бы умер.

– Умер, – сказала Мать.

Много дней родители кормили его так часто, как могли, но маловато по его меркам и прятали там, где он лежал – серый, незаметный на фоне земли, – пока не сумели научить его летать и сидеть на деревьях. И ведь сумели: Служитель подбадривал его, а Отец подталкивал, пока Дарр не подпрыгнул в воздух, отчаянно взмахнув крылышками, а потом Отец просто подобрался под него и отнес на ветку, за которую Дарр и уцепился. Живой. А потом научился подниматься выше.

Мать снова встрепенулась на кладке, приподнялась и осторожно глянула вниз, на яйца.

– Так-так, – пробормотала она. – Снова-здорово.

Гнезда ужасны. Дарра Дубраули забавляет, что люди думают, будто птицы живут в гнездах. Большие, очень заметные постройки, в которых полно беспомощных птенцов, и их хотя бы иногда приходится оставлять одних, чтобы добыть для них пропитание, а им умишка едва хватает на то, чтобы не высовываться и не орать. За долгие годы детенышей Дарра ели Горностаи и Куницы, Сойки и Сорокопуты, они тонули во время ливней, вываливались, их выталкивали более жадные братья, а на земле им не везло, как повезло Дарру. Сплошные волнения, такая морока, что уже хочется вообще о них не думать и не беспокоиться, но переживаешь за них больше, чем за все остальное, вместе взятое.

Судьба.

– Вот, – сказала Мать, поправляя лапой надтреснутое яйцо. – Вот сейчас начнется.

9
{"b":"662633","o":1}