Летние травы, затем желтая листва и снег, весенние паводки скрывали тела на поле, истачивали их, и наконец уже только Галки прилетали поклевать кости; но две головы оставались на своих шестах, знакомые, голые, вперившиеся глазницами туда, откуда пришли.

У Ворон нет мертвых.

Это не значит, что они живут вечно и никогда не умирают, вопреки тому что о них в разные времена думали в Имре. Это не значит и того, что Вороны равнодушны к умершим, что они не знают скорби – знают. Матери, потерявшие птенцов, супруги, потерявшие своих спутников, – они могут глубоко погрузиться в скорбь. Они ненавидят смерть; когда находят мертвую Ворону, часто собирается целая стая, чтобы несколько часов громко плакать над ней, а потом этого места долго избегают. Стоит бросить в поле кусок черного пластика, и Вороны будут кричать на него в тревоге и ужасе, будут держаться подальше, пока не решатся наконец проверить и не убедятся, что все в порядке.

Нет, они знают смерть и скорбят, но мертвые для них не живы; мертвых нигде нет – они остаются безымянной пустотой в сердце, в памяти, может быть, в рассказах, но нет образов, с которыми можно поговорить, чтобы утешить или попросить утешения. Нет мертвых, которых можно было бы любить или бояться. По крайней мере, так было в те времена и по большей части остается ныне.

Таким созданиям трудно было понять Людей. Им казалось, что Люди любят смерть: они ухаживают за телами мертвых Людей, одни почитают, иные калечат, стараются, чтобы таких тел стало больше.

– А вы не почитаете своих мертвых? – спросил как-то Певец у Дарра Дубраули, будто не знал ответа на свой вопрос. – Тех, что жили прежде, кому вы обязаны всем: жизнью, знанием, речью, всем?

– Я о них ничего не знаю, – ответил Дарр Дубраули. – Они мертвые.

– У кого же ты научился летать, выбирать еду, узнавать опасности?

– У себя самого, – сказал Дарр Дубраули. – И у Матери. И ее Служителя. У других.

– А их кто научил?

Дарр не ответил.

– Есть связь, – проговорил Певец, прикрыв глаза, – есть узы между мертвыми и еще не рожденными, и живые должны их хранить.

Он протянул руки, словно навстречу другим Людям – те с одной стороны, эти с другой, а сам он посередине. И Дарр Дубраули вдруг почувствовал рядом своих родителей, чьи встревоженные головы он помнил по тем дням, когда прятался на земле под деревом; а за ними других отцов и матерей, которые учили их, за ними других – до бесконечности. Все мертвы, кроме тех, что живы.

Когда появились Вороны? Когда начались? Не с него, ведь у него были родители; но и у них тоже, и не могло быть начала, потому что всякая Ворона вылупилась из яйца, которое снесла другая, и не могло быть ни первой птицы, ни первого яйца.

– Ворона не рождается, – сказал Певец. – Ворона не умирает.

– Вороны умирают, – возразил Дарр Дубраули. – Правда.

– Вороны умирают, – произнес Певец. – Ворона не умирает. Когда умрет Ворона, умрет и Смерть.

Дарр Дубраули и Певец сидели на высокой скале над равниной, с которой Дарр уже видел несколько битв. Певец не мог забраться так высоко; один из силачей принес его сюда на спине. Он вернется на закате, чтобы помочь Певцу спуститься. Далеко внизу Люди (к тому времени Дарр уже научился их так называть) гнали скот на пастбище. Дарр Дубраули видел выбеленные человеческие ребра, будто когти огромного зверя тянулись к небу из-под земли.

– Когда вы побеждаете в битве, – проговорил он, – и убиваете тех, других, почему вы все ходите по полю, режете, бьете и обижаете их?

– Чтобы отомстить им за боль и унижения, которые их род принес нашим предкам.

– А с теми, чьи головы оставляете себе? – уточнил Дарр. – То же самое?

– Нет, – ответил Певец. – Это были великие воины. Таким образом мы чтим их, и они, пока у нас, делятся с нами частью своей силы.

– Они мертвые, – сказал Дарр Дубраули. – Мертвые, и всё.

– Ты выучился говорить нашими словами, Ворона, – улыбнулся Певец, – но никак не проникнешь в них.

Как Дарр Дубраули научился разговаривать с одним из Людей, спорить с ним и слушать – часть рассказа о том, как он пришел в Имр; и рассказ начинается с того, что Дарр Дубраули увидел Лису.

Снова пришло лето, приближался вечер. Он был в дальнем дозоре на границе семейного надела и, как только увидел рыжий промельк, хотел поднять тревогу. Он уже наклонился вперед и распахнул клюв, но что-то заставило его остановиться.

Лиса? Он разглядел рыжую голову и черный нос, точно-точно, вон там, в зарослях Боярышника, – но как бы Лиса так высоко поднялась в кустах? Дарр никогда не видел, чтобы Лисы лазили по деревьям, и не был уверен, что они вообще умеют лазить.

Вот опять тревожный цвет мелькнул и пропал. Но ближе не подошел. Дарр Дубраули перепрыгнул на более удобную ветку, чтобы присмотреться, потом на другую. Где же она, эта Лиса? Он подал сигнал тревоги, не мог иначе, но крикнул так тихо, что его, наверное, никто не услышал. И, словно по зову, Лиса поднялась – совсем неподалеку – и посмотрела в его сторону. Поднялась на двух ногах. Да это и было двуногое создание с головой Лисы, ушами и мордой Лисы, но своими глазами – зелеными в провалах лисьих. Это было двуногое существо с лисьей шкурой на голове: рыжая шерсть на спине и хвост болтается позади. В руках – охотничья палка с острым, как клык, наконечником.

Двуногая Лиса долго рассматривала Дарра, и во взгляде зеленых глаз он ощутил нечто для себя новое. Никогда прежде никто, кроме других Ворон, алчного Ястреба или голодной Ласки, не смотрел на Дарра Дубраули, именно на него. В тот миг на ветке он вдруг осознал себя, словно оказался одновременно смотрящим и тем, на кого смотрят. Это было неприятное чувство, будто зуд под перьями на голове.

Двуногая Лиса подняла свою палку и указала на него, как это было у них принято: так птица топорщит перья, Тетерев надувает зоб, а Медведь копает землю. Это значит: «Я здесь, и ты мне не страшен». Видимо, Дарр должен был как-то ответить – улететь прочь, подобраться ближе, позвать друзей. Копье пронзило воздух, а зеленые глаза непрерывно следили за ним. Дарр возмутился и разозлился, он отломал сухой сучок от ветки, на которой сидел, крепко зажал его в клюве и указал, приседая, на двуногое создание. И снова. И снова. «Вот так, получай!»

И тогда двуногое создание – маленькое, наверное детеныш, – сделало нечто необычайное. Оно широко открыло рот и закричало. Звук был похож на вороний клич, но не настолько, чтобы Ворона поверила. Ка-ка-ка-ка! – быстрой трелью. Дарр увидел тупые белые зубы. Двуногое снова подняло свою палку, теперь стало понятно, чего оно хочет, – Дарр тоже указал на него своим сучком. И снова двуногое попыталось крикнуть по-вороньи, но уже тише, а потом ушло, наверное утратив интерес. Дарр Дубраули выплюнул сучок, а затем, прежде чем двуногое создание скрылось в лесу, перебрался на более высокую ветку, чтобы не терять его из виду.

Может, охотится? Идет вроде бы без цели, петляет туда-сюда, иногда пригибается, словно преследует добычу или прячется от погони, хотя с дерева Дарру видно, что никого рядом нет. Он посоветовал себе забыть об этом происшествии и отправиться за едой, посмотреть, куда забралась семья (он услышал вдалеке клич Младшей Сестры, но никто не ответил). Но он продолжал следить за двуногим созданием, не показываясь ему на глаза. Приближались сумерки. Двуногое тоже это почувствовало; Дарр видел, как оно вертит головой, смотрит по сторонам (безглазая голова Лисы тоже вертелась туда-сюда), двинулось сперва в одну сторону, затем в другую, а потом остановилось. Так они зашли глубоко в лес; птицы и мелкие зверьки замолкали, когда двуногое приближалось, проламываясь через подлесок, а Дарр Дубраули никак не мог понять, как же можно охотиться, если все знают, что охотник приближается.

Не охотится. Значит, это такая игра? Двуногое стало идти быстрее, поворачивать чаще, так что они обошли большой круг по лесу, но зачем?