— Ёжик велел, — через плечо бросила Войслава. — Быть неподалеку и смотреть в оба… Держись!..

Разогнавшийся конь грудью сбил с ног горожанина и сиганул через истошно орущего человека, не задев его ни единым из массивных копыт. Пересвета швырнуло вперед, он въехал носом прямиком в затылок сестре — хорошо хоть уложенная пышным кренделем коса смягчила удар. Впереди и по бокам тараканами на свету разбегались испуганные обыватели, шныряя в боковые улицы и переваливаясь через заборы. Вытянув голову и словно бы принюхиваясь широко раздутыми ноздрями, Буркей с двумя всадниками на спине несся вперед. Войслава явно не направляла бег жеребца, лишь одерживала, чтоб на лихих поворотах не завалился набок и не пересчитал ногами всадников все доски в заборах. Пересвет совершенно не мог взять в толк, куда они скачут, почему сестра твердила, якобы остается в тереме, а сама по приказу Ёширо вертелась рядом с помостом, как Буркей дозволил девице взобраться себе на спину… и жив ли отец. Что, если Кириамэ удумал некий хитрый план, в котором царю-батюшке надлежит изобразить убитого наповал? А Пересвету нихонская гадюка словечком не обмолвилась, ибо опытная — знала, за эдакие коварные выкрутасы царевич прибьет без всякой жалости.

Нет, Ёширо не мог так поступить.

Значит, царь Берендей мертв.

Но такого просто не может быть.

Или может?

И куда подевался с лобного места сам Ёширо?

Войслава откинулась назад, изо всех сил натягивая поводья. Утробно храпя и оскальзываясь на влажной глинистой дороге, жеребец прервал размашистый скок подле невысокой каменной оградки. Сквозь частые перекрестья строительных лесов светлела свежепобеленными стенами церковь с колокольней. Та самая, вычисленная царевичем как одно из вероятных мест засады стрелка.

Из-за ограды шустро изник некто верткий, проворный на ногу, замахал руками. По белобрысой голове и верткости Пересвет признал сыскного Щура.

— Туточки они, — затараторил молодой сыскарь, обращаясь более к Войславе, нежели к царевичу. — Все в точности, как господин Кириамэ сказывали. Остальные по округе засели и наготове, только свистните. Никуда не уйдет.

— Годно, — одобрила Войслава. Толкнула Пересвета локтем, мол, слазь — и, когда братец неловко сполз с конского крупа, спрыгнула сама. Одобрительно шлепнула жеребца по крутой шее, приказав: — Здесь будь. Смекаешь, чего говорю? Отсюда ни ногой.

Клыкастое дитя Арысь-поле пренебрежительно фыркнуло и пихнуло девицу мордой в плечо.

— Славка, — подал требовательный голос сбитый с толку Пересвет. — Щур. Что деется? Откуда сыскные заранее знали, что именно здесь нужно кого-то выслеживать? Где Кириамэ? Славка, не темни! Признавайся, что задумали!

— Потом, — непреклонно и сухо отрезала царевна. — Потом, братец дорогой. Сейчас не оплошать надобно. Потом у Ёширо выспросишь… и плакать тоже потом станем, — она коротко, сдавленно всхлипнула, почти беззвучно выдохнув: — Ах, мама…

«Матушка, — осознание ударило Пересвета, как зарница с ясного неба, скорбная, ослепительная и безжалостная. — Царицы не было на площади. Знает ли она уже? Что мы ей скажем? Быть в Столь-граде плачу великому и скрежету зубовному, быть горю безмерному… но не сейчас».

— Идти надо, — вмешался Щур, переводя встревоженный взгляд с сестры на брата. — Как, сразу вместе сунемся али разделимся?

— Ёширо сказал, первым должен войти Пересвет, — после недолгого колебания решила Войслава. — Давай шагай, да побыстрее.

— Куда? — не понял царевич.

— Туда, куда ж еще, — Войслава ткнула в сторону полукруглых церковных дверей, набранных внахлест из толстых сосновых досок, но еще не обитых медными листами с чеканкой. Двери стояли чуть приоткрытыми, как раз человеку протиснуться. Из черной щели между створок, как мнилось Пересвету, вытекал равномерный, тревожно щекочущий кожу на лице, холодный ветерок.

— Там кто-то есть? Что я должен там делать?

— Сам увидишь, сам поймешь, — казалось, раздраженная царевна готова сгрести непонятливого, сыплющего вопросами братца за шиворот и просто-напросто затолкать в проем между створками. — Да кончай ты сопли на кулак наматывать! — она едва не сорвалась на крик, но осеклась и даже рот прикрыла ладонью, настороженно озираясь. — Мы сразу за тобой. Он не может бесконечно тянуть время, тебя дожидаючись!

Растерянный и недоумевающий, Пересвет взошел по широченным ступенькам, боком втиснувшись в узкий проем. Что-то творилось вокруг. Происходило что-то странное и зловещее, о чем знали все, кроме него. Время и воздух сгустились, став плотными навроде болотной воды. Вязкой, обволакивающей, неумолимо увлекающей за собой и накрывающей с головой. Кричи, не кричи, бесполезно.

Внутри пустынной церкви было гулко и прохладно. Около толстых колонн громоздились стремянки, помосты, ведра с распущенными красками, валялись большие и малые кисти. Кое-где на гладко оштукатуренных стенах были размашисто вычерчены углем контуры будущих росписей — фигура святого в окружении ангелов, хоробрые витязи на конях под знаменами, храм на высокой горе. Пахло скипидаром, штукатуркой, свежим деревом — и леденящей пустотой. Из круговой череды узких окон высоко под куполом вниз ослепительным белым дождем проливался утренний свет. Осторожные шаги Пересвета порождали негромкое эхо. Царевич так и не вразумел, должно ему таиться от неведомых врагов, или он может войти, особо не скрываясь, и требовать ответов.

В средокрестии, где неразрывным узлом сходились продольные и поперечные линии церкви, черной статуэткой сидел Кириамэ — не в привычной позе с ловко скрещенными ногами, а на коленях, опираясь на пятки. Отвязанные от пояса дайсё, большой и малый мечи нихонского принца, покойно лежали перед ним на усыпанном мелкой золотистой стружкой и щепой полу. Ёширо выглядел ничуть не обеспокоенным или встревоженным, но отрешенным и внутренне сосредоточенным, как во время медитации.

Доведись ему оказаться на месте принца, Пересвет нешуточно бы взволновался — ибо рядом с нихонцем стоял некий человек. Солнечные зайчики весело прыгали по лезвию длинного, узкого ножа в его руке. Кряжистая фигура с неожиданно по-юношески тонкой талией, кудреватая шапка темных с проседью волос — царевич безошибочно узнал вожака ромалы прежде, чем тот обернулся на близящийся перестук подкованых сапожек Пересвета.

— Джанко? — оторопел царевич. — Джанко, а… а что ты здесь делаешь?

— Завершает Аркан, — ответил за ромалы Ёширо. Полуопущенные ресницы нихонского принца чуть дрогнули, а голос нет — бархатистый, переливчатый, звенящий полуденным колокольцем. — Остановись там, пожалуйста. Не приближайся. Гардиано все правильно понял — это партия в сёги, шахматы. Еще немного, и ромей сообразил, против кого мы играем. Нам пожертвовали крупную фигуру, Аврелия, и мы отвлеклись на спасение детей. У нашего соперника появился шанс. Вдруг кто-нибудь из нас не выберется из подвала книжника? Вдруг на радостях и по глупости мы сочтем эллина искомым виновником, и на том успокоимся?

— Погоди! — вспугнутые криком царевича и оглушительно хлопая крыльями, под куполом заметалась пара голубей. Ужасающим и прекрасным образом все совпадало. Вставало на положенные места, складывалось один к одному, как разноцветные кусочки смальты-мозаики. Из пустоты возникала картина, но Пересвет всей душой не желал видеть тех чудовищ, что изображались на ней. — Это что ж выходит, Душегубец — Джанко? А как же тогда Айша? Он же был готов в награду за найденного убийцу сестры чудо-коня отдать, он ведь нелживо горевал по ней, я сам видел! Или она тебе вовсе никакая не сестра, и имя не твое, и ромалы — вовсе не твой народ?

— Айша моя законная сестра по отцу, но мы с ней — пахлав, рожденные в Фарсе, Персиании по вашему. Нам с ней нужно было добраться до вашего царства, не привлекая внимания. Ромалы кочуют повсюду, нигде подолгу не задерживаясь, и мы пошли с ними, — спокойно, как наставник на уроке, разъяснил Джанко. — Конечно, я горевал по ней. И буду горевать все те немногие дни, что мне остались. Она — мое сердце. Она с рождения знала, к чему предназначена, и, как и многие женщины до нее, с достоинством ждала своего дня. Но в последний миг моя сестра не выдержала искушений мира. Я едва успел ее остановить.