— Госпожа О-Ниёдзи извела подобным способом трех мужей, пока не была изобличена проницательным судьей Жень-Цзе, — поделился воспоминаниями о далекой родине Ёширо. — Император повелел ей умереть также, как ее жертвы — приняв яд. Но продолжайте, прошу вас. Эта история весьма занимательна. Полагаю, нас еще ждут неожиданные повороты.

— Спустя малое время воздыхатель обвинил Лючиану в том, что она настойчиво подбивала его убить старика Скорцени. Обещала после траура выйти за этого самого Маркиоса — а теперь, змея подколодная, отказывается от своих слов! Говорит, мол, вдовой быть лучше. Никто не стоит над душой и не запускает жадную лапу в фамильную сокровищницу. Начался суд, шумный и скандальный. Ромеи, надо заметить, обожают судиться промеж собой. Возвели тяжбы в целое искусство. В ходе разбирательств всплыло множество дурных подробностей про жизнь самой Лючианы — и про ее старшего брата, Сесарио. А братец ее был дурным человеком. Дурным даже по меркам Ромуса с тамошними беспрестанными стычками и грызней за власть. Он был забиякой и наемным мечом, служил тому, кто больше заплатит, держал при себе шайку таких же буйных проходимцев. А еще, — рассказчик смущенно понизил голос, — еще на улицах шептались, якобы Сесарио и Лючиана были привязаны друг к другу совсем не так, как подобает брату и сестре.

Кириамэ всем видом выразил осуждение распущенности нравов в далеких италийских землях.

— На суде досталось и Гардиано. Якобы он совсем помешался от своей любви, и спал с ними обеими, да простят меня боги. В общем, было много криков, воплей и скрежета зубовного. Прямой вины Лючианы в смерти ее мужа доказать никто не сумел. Дама Борха защищалась отчаянно, дралась как львица. Тем не менее, судья обвинил ее в недостойном честной женщины поведении, лишил части имущества в пользу Маркиоса и приговорил к трехлетнему изгнанию из Города. Опозоренная, она собралась и поспешно уехала. Сесарио и его прихвостни ворвались в дом Маркиоса. Изувечили его, перебили слуг и спалили особняк. Спустя несколько дней кто-то подкараулил Сесарио в окрестностях Ромуса и всадил стрелу в спину. Местность там безлюдная, Сесарио отыскали не скоро. Да, он был скверный и злобный тип, презиравший традиции, но умереть ему выпало не самой легкой смертью. А Гардиано исчез. Друзья разыскивали его, но не нашли. Владелец одного из постоялых дворов сказал им, якобы человек, похожий по описанию на Гардиано, купил место в купеческом караване, уходящем на полночь, в Гардарику. То есть сюда, в Тридевятое царство. Похоже, так оно и произошло. И ходили слухи — имейте в виду, я не знаю, сколько в них правды — что Гардиано не просто подался за новой жизнью, но сбежал. Ибо имел самое прямое и непосредственное отношение к гибели своего покровителя.

— Твою-то бабушку, — завороженным шепотом высказался Пересвет. — Весело там у вас живется, аж жуть берет. Благодарствуем премного за рассказ. Ёжик, хоть заруби меня на месте, в Италику ни за что не поеду. Даже не заикайся про государственную необходимость.

Говорливый Аврелий откланялся и сменил хозяина за прилавком.

— Так чем я в силах вам помочь, юноши достойные? — прогудел вернувшийся Мануций.

— Мануций Львович, а вы случаем не знаете, где поселился Гардиано, раз он перебрался в Столь-град? — немедля спросил царевич.

Почтенный эллин в задумчивости подвигал внушительно мохнатыми бровями, похожими на двух гусениц:

— Вот простите великодушно, не выспрашивал и в точности не ведаю. Он обмолвился, якобы снимает комнату на постоялом дворе для иностранцев, но таких в городе насчитывается не менее дюжины…

— Хорошо, а как бы нам признать его при встрече? — не очень-то вежливо перебил Пересвет.

— Н-ну, годами он будет постарше вашего высочества, — раздумчиво протянул книготорговец. — Волосы темные, глаза серые. Росточка среднего, а сложения отнюдь не хрупкого, навроде вашей милости, — он кивнул в сторону вскинувшегося Ёширо. — По-моему, склонен частенько прикладываться к кувшину. Лицом не очень вышел — то ли оспа задела, то ли просто кожей нечист. Но как заговорит — заслушаешься.

— Спасибо, — на удивление дружным хором сказали достойные молодые люди, вываливаясь из тёплой лавки в стылый сырой воздух весеннего дня. Кириамэ, уходя, незаметно оставил на широком прилавке золотую монетку.

Бешеной собаке пять верст не крюк. Что нам дюжина постоялых дворов, если нас ведет этот, как его, Дао-Путь! — самоуверенно заявил Пересвет, разбирая конские поводья.

Ёширо, как всегда, щедро плеснул в костер чужого энтузиазма ледяной водицы:

— Ты хоть знаешь, где они расположены, эти дворы?

— Блин горелый. Ты прав. Я по столичным кабакам как-то не ходок, — приуныл царевич, но тут же взбодрился: — Не в пустыне живем, родная земля слухами полнится. Щаз вызнаем!

В «Альпенрозе», первом указанном им доброхотными горожанами постоялом дворе, выходцев из италийских стран не оказалось. Здесь обосновались франкские и варяжские наемники, принявшие Кириамэ за кадайскую деву и немедля предложившие ей развеять одиночество в веселой компании.

Ёширо вежливо отказался. Отказ не приняли. Пересвет схватился за меч. Ёширо брезгливо передернул плечами, вывернул из сустава руку нахалу, дерзнувшему облапить прелестницу за стройную талию, и заботливо посоветовал воющему бедолаге, к какому из городских лекарей обратиться за помощью.

Дверь в следующий трактир, «Петушок да курочка», распахнулась прежде, чем Пересвет успел дернуть тяжелое железное кольцо. Мимо царевича, сквернословя, пролетело некое тело в пестро расшитой безрукавке и полосатых шароварах. Грянувшись о мать сыру землю, тело оборотилось потрепанным и не больно-то добрым с виду молодцем. Выдернув из-за сапожного голенища длинный нож, молодец с неразборчивым кличем кинулся на штурм трактирной двери.

Та гостеприимно приоткрылась ему навстречу — и гневливый воитель сошелся лицом к лицу в поединке с тяжеленным табуретом.

Обильно брызнув кровушкой из разбитого носа и рассеченной губы, нападавший грузно осел на крыльце, впав в философическую задумчивость. Нож он выронил, и тот серебристой рыбкой булькнул в грязный оплывший сугроб.

— Хватит или добавить? — из трактира на широкое крыльцо ступил мрачный чернявый парень в облезлом кожушке, многозначительно помахивая грозным табуретом. Побежденный отполз задом, едва не навернувшись со ступенек. Жалостно булькнул окровавленным, съехавшим набок ртом:

— Н-не надо больше…

— Мошенничать не надо, — наставительно сообщил ему вышибала. — А уж коли вздумал крысить у гостей, попадаться не надо.

Он наклонился, ловким движением выдернув из-за пазухи поверженного противника матерчатый кошель, и расчётливо пнул сникшего молодца под ребра:

— Пшёл отсюда.

Пересвет, за последний год наслушавшийся различных наречий, уловил, что на местном языке вышибала изъясняется бойко, но с неведомым ему прежде акцентом. Вроде как с эллинским, навроде почтенного Мануция Львовича, и все же малость иначе. У Мануция речь льется плавно, мягко, как ручеек по травам струится, а этот перекатывает звонкие согласные точно камешки во рту, зато шипящие звуки превращает в свистящие. Иноземец. Любопытно, из каких краев.

Уличенный мошенник скатился вниз, плюхнувшись седалищем в грязную лужу. С трудом поднялся на ноги, размазывая кровь по лицу, и злобно прошипел:

— Никуда ты не спрячешься, я тебя из-под земли достану…

— А я всегда тут неподалеку, — вышибала, хоть и не казался здоровяком навроде богатырей из царской дружины, с лёгкостью перебросил табурет из руки в руку, и любезно пригласил: — Ты заходи, если что. Друзей приводи. Хотя откуда друзья у такой облезлой крысы, как ты?

Побежденный заковылял к выходу со двора. Победитель скользнул рассеянным взглядом темных глаз по застывшим на месте гостям и окликнул:

— Косьма! Хой, прими лошадей! Косьма, сыч глухая!

— Глухой, — вполголоса поправил царевич.

Прихватив свой четвероногий крушитель челюстей, парень-вышибала скрылся за дверью. На зов приплелся конюх, ухватил нервно прядающих коней под уздцы и увел к длинному сараю.