Шишликов растерянно принял письмо из оренбургской колонии:

– Хорошо!

Отец Иоанн объяснил:

– У меня нет времени отвечать – вот ты и займись полезным делом, если готов к послушанию. А повести не надо.

Два дня Шишликов не прикасался к письму – как бросил на угол стола, так и обходил стороной. Что в нём могло быть, кроме тоски, и зачем оно вообще кому-нибудь нужно? Письмо из тюрьмы – мира, совсем не соприкасающегося с миром Гали. Противоположное от счастья направление. Наконец, Шишликов заставил себя прочесть грусть чужого и незнакомого ему Александра, осуждённого восемнадцать лет назад на пожизненное заключение. Упование на Господа, осознание вины и желание узника общаться вызывали негодование и ропот. «Я-то тут при чём? Мне-то это зачем?» – ответ Шишликов выжимал из себя, как воду из сухой рубахи. Выдавливал растерянно, давая глупые советы и ободрения. Под конец, уже охваченный злобой на противную природе человека несвободу, он писал грубо, жёстко, не жалея арестанта.

Ему вспомнились сутки, проведённые самим в камере гарнизонной гауптвахты. Шишликов был влюблён тогда в шестнадцатилетнюю местную девушку, хорошо говорившую по-русски. Будучи сержантом-сверхсрочником, он заступал в суточный наряд по парку и шёл вдоль шоссе в расположение воинской части. В полном обмундировании с портупеей через плечо, кобурой и начищенными до блеска хромовыми сапогами – ничем, кроме погон, он не отличался от офицера. Только две скромные жёлтые лычки на плечах сдерживали его браваду, но и они не мешали ему держать осанку, подчёркивать выправку и задирать подбородок перед городскими девушками, а если выпадало счастливое поручение забрать солдат из гарнизонного госпиталя, то и перед русскими медсёстрами. Дурак был Чацкий и либерал, а мундир во всех отношениях человека красит и благородит.

Шишликов служил в отдельном батальоне связи, расположенном на территории танкового полка. Гарнизон был огромный, и идти из дома до казармы было прилично – версты две. До части было два пути: по территории полка, где то и дело нужно отдавать честь старшим офицерам, и по шоссе на самую окраину провинциального города.

Нужно было успеть на инструктаж, получить оружие, двух дневальных и сменить на посту прапорщика из второй роты. Когда до контрольно-пропускного пункта оставалась сотня шагов, Шишликова резко одёрнул возмущённый голос:

– Стоять. Кругом. Почему не отдали честь, товарищ младший сержант?

– Что? – не понял, для кого нужно было прикладывать правую ладонь к козырьку фуражки, рассерженный Шишликов.

Перед ним стояли взрослая блондинка в гражданке, работающая в штабе стенографисткой, и зелёный уазик с номерами комендатуры. В открытую дверь из уазика неслось гневное:

– Сержант, честь не положено отдавать старшим?

– Так вы же в машине. Я и звания вашего не заметил! – оправдался Шишликов.

– Ты ещё пререкаться вздумал? Почему с сумкой?

– Что? – туго соображал Шишликов: – В наряд заступаю по КТП.

– Почему с сумкой, спрашиваю, военный?

Сумка была дерматиновая, защитного бурого цвета, которая подходила под характеристику ручной клади, буквально на днях одобренной командованием для ношения офицерским, прапорщицким и сержантским составами.

– А с чем мне ходить?

– Военному положено ходить с дипломатом! – рычал комендант.

Женщина из строевой части неожиданно попыталась заступиться за рассеянного сержанта:

– Это Шишликов из нашей части. Он всегда такой. Отпустили бы его, а?

Сержанту польстило такое благорасположение, но женское заступничество ни к чему не привело и даже раззадорило лысого полковника. После заявления сверхсрочника, что у него нет лишних средств на дипломат, тот заревел:

– На губу тебя на сутки за пререкание. Быстро в машину!

– А наряд? – спрашивал Шишликов, садясь в уазик.

– Молчать!

Так младший сержант Шишликов впервые оказался в одиночной камере. Утверждать, что он об этом даже немного мечтал, было бы глупо, но недалеко от правды. На КПП дежурили связисты, и он успел крикнуть знакомым солдатам, чтобы сообщили в батальон о его участи.

«Хорошо хоть не с солдатами!» – удовлетворённо подумал Шишликов, осматривая каменную полуподвальную комнату с решетчатой дверью. В маленькое окошко проникал свет и густым пыльным лучом падал на прикованные к стене деревянные нары. Серое унылое место. Двоякое чувство переполняло грудь. Одно – удовлетворение от исполненной мечты: за два года срочной службы Шишликову при всех его залётах так и не довелось загреметь на гауптвахту. Может, оно и к лучшему – «губа» располагалась в том же корпусе, что и батальон, и солдатом через колючую проволоку он часто видел издевательскую муштру заключённых. Но тюрьма не только издевательство – тюрьма в первую очередь воспетая в песнях и стихах романтика. Второе чувство – тоска. Щемящая тоска по девушке, с которой он так ещё и не увиделся после отпуска. И месяца не прошло с тех пор, как белокурая девушка с непривычным именем Даниэла провожала его на железнодорожном вокзале. Он стоял в тамбуре, она на перроне. Поезд дальнего следования издал прощальный гудок, и она, неожиданно расплакавшись, пообещала ждать его.

Это было второе прощание с девушкой младшего сержанта за полгода сверхсрочной службы, а до службы его никто из девушек никогда не провожал. Уходя в армию, он был безнадёжно влюблён в учительницу младших классов. Звали её Елена Алексеевна, и, конечно, ни при каких обстоятельствах грациозная и величавая женщина не могла осчастливить призывника своим появлением на его проводах.

Первое же его армейское прощание оказалось непредсказуемо трогательным. Переезжала на место новой службы семья прапорщика Салимова. Дочь прапорщика, бойкая и насмешливая восьмиклассница Катя на протяжении месяцев, открывая дверь сержанту, громко уведомляла отца: «Пап, к тебе пионеры пришли!» Это очень задевало Шишликова, гордящегося серой шинелью и фуражкой, так что он собирался поквитаться с дерзкой малолеткой при удобном случае. В вечер же отъезда стало не до того, и обоим эти насмешки предстали вдруг в совсем ином свете. Они целый вечер не отходили друг от друга, перетаскивая коробки и чемоданы, случайно касались пальцами рук и молчали. Катя отказалась от места в кабине грузовика и под удивлённые улыбки родителей села рядом с ним в кузове машины. Полупустой вечерний вокзал обострил чувство расставания. Короткое знакомство на грани своего завершения переросло во что-то близкое, и в тамбуре, когда Шишликов со словами «Ну, до свидания, пионерка!» потянулся к её щеке, Катя отчаянно подставила ему приоткрытые губы. Прикосновение обожгло, к лицу прилила кровь. Катя тоже покрылась краской. Зрачки её расширились, заблестели, и «пионерка» убежала в купе. Салимов протянул растерянному сержанту руку.

Странное место – перрон.

Закончилась осень, пробежала зима, и все помыслы Шишликова заняла местная девушка Даниэла. В первый же вечер по приезде из отпуска сержант прибежал к её отдельно стоящему дому, спрятанному за соснами в паре сотен метров от ГДО – городского дома офицеров. Он привычно кидал камушки в окно второго этажа, боясь разбудить родителей, но окна её комнаты на протяжении следующих дней оставались темны. Только потом он узнал, что первая в его жизни настоящая подруга вместе с классом улетела на берега Адриатического моря.

Шишликов часами ходил по камере от серой стены до серой стены и выл как волк. Переполнявшие его силы некуда было выплеснуть. В мрачном каменном мешке было тесно. Только он садился на прикованную к стене деревянную панель, как тут же вскакивал от избытка энергии. Казалось, что камера куда меньше, чем он сам, что он застрял, как Винни-Пух в кроличьей норе, что его завернули в ковёр, как «Доцента». А ему нужно теперь нестись, мчаться к Адриатическому морю. Лишать человека свободы в момент, когда у него есть девушка, – верх преступления. Неудивительно, что у свободолюбивых индейцев смертельная аллергия на тюрьмы – им, как казакам, нужны лошадь и степь.