– Я это читать не буду! – твёрдо произнёс отец Иоанн в ответ на протянутую ему увесистую кипу бумаги.

– Я не для этого, я только показать, что она готова, что обложка красивая.

– Если тебе нечем заняться, то подожди минутку! – священник тихим шагом направился к северным вратам алтаря.

Шишликов стоял посреди храма, оглядывался на покидающих его прихожан и испытывал чувство дежавю. Что-то подобное с ним уже происходило.

Тогда ему было столько же, сколько Гале, и он был влюблён в одну местную художницу. Её звали Эллен, и она совершенно не говорила по-русски.

В первые дни знакомства, когда всё очень хрупко и зыбко, он нарисовал девушке открытку: сидящего чёрного человечка. Человечек выглядел поникшим: что-то довлело над ним, и к образу прилагался текст на почти неизвестном языке – языке кирибати.

Имелся у Шишликова один приятель, побывавший на всех континентах и взявший себе в жёны островитянку. Приятель резко выделялся среди однокурсников прямотой и грубоватостью, что не прибавляло ему симпатий. Он часто и со всеми ссорился, и доверие к его россказням было почти нулевым. И тем не менее Шишликов слушал его с большим интересом. Приятель рассказывал, что ему на свадьбу подарили остров в Тихом океане. Таких маленьких с пальмами островов в архипелаге Южного полушария была уйма, жить на них невозможно, но в качестве свадебного подарка это было грандиозно. Шишликов долго приятелю не верил – уж слишком неправдоподобно звучали его рассказы про три метра над уровнем моря, про государство с единственным консульством в мире, находящимся именно в их городе, про одиночные заплывы на лодке в такие дали, где кругом только синева воды и неба. Про молодую жену, оставшуюся там. Про невыносимую тоску вдали от земли. И вот однажды, к глубокому восхищению Шишликова, приятель накопил денег и привёз-таки с далёких островов свою супругу. Милая и совершенно дикая девушка словно сошла с полотен Гогена. У смуглой улыбчивой микронезийки было два имени, две формы одежды и два языка. Имя латинизированное и родное: Моника и Такауэ. Одежда цивилизованная и национальная. Язык интернациональный и островной.

Моника упрямо не понимала, что от неё хотят. Приятель Шишликова долго объяснял жене, что и как нужно написать, а Шишликову, что на кирибати нет времён, кроме настоящего. После жаркой дискуссии Такауэ накарябала Шишликову на открытке три загадочные фразы на своём языке.

Эллен целый вечер расспрашивала, что обозначает открытка, он отшучивался, что это древняя островная легенда про одну пару, а на следующий день и вовсе изложил её на бумаге. Как подобает романтической истории, легенда вышла грустной.

С этой легендой, умещавшейся на одной странице печатного листа, он носился по переводчикам и друзьям. И, когда однажды художник Рома позвал его на помощь в рытье канавы на территории зарубежного прихода, в грудном кармане у Шишликова пылала и жгла ткань первая проба пера, рвущаяся наружу. Когда они с Романом и ещё двумя мужиками заканчивали работу и стояли по пояс в земле, к краю ямы подошёл маленький кругловатого лица священнослужитель.

Шишликов впервые видел вблизи человека в рясе, и ему захотелось как-то заявить о себе. Из ещё неглубокой могилки он протянул священнику своё бессмертное творение.

Остров тонул в зелени некошеных лугов и синеве бездонного тропического неба. К западу обрывался, дозволяя лазурным волнам океана рыдать у подножия Белой Скалы. Каждый вечер на обрыве сидели двое: Он и Она. Он держал в своей ладони руку Оны и говорил. Говорил Он о разном: о звёздах, о море, о том, куда уходит солнце, когда облака становятся розовыми. Она смотрела вдаль и слушала. Дни проходили за днями, луна худела и поправлялась, сезонные ветры меняли своё направление, но каждый раз на закате на вершине скалы вырисовывались две фигурки: мужчины и женщины.

В одно утро на той стороне, где солнце начинало своей ежедневный путь, Он разглядел странное облако, перепутавшее небо с отражением в волнах и плывущее по воде. По мере приближения облако становилось ещё странней, и когда поравнялось с островом, остановилось. От облака отделилась лодка, в которой гребли несколько полосатых людей, а посреди стоял один в белом одеянии. «Ко мне в гости пожаловал сам Господь», – мелькнуло в голове у Она. «Она, Она, посмотри, Бог спустился к нам с неба», – поспешил Он обрадовать Ону.

Полдень. Он принимал в своей хижине Господа и полосатых ангелов-слуг. Она подавала к столу сочные плоды агаисовых деревьев на широких и плотных листьях кои, и слушала, что пришёл сказать Господь.

Господь сказал имя: «Я».

Ещё сказал, что плывёт туда, куда уходит на закате солнце, и что там хорошо. Ангелы смеялись. Я достал прозрачный сосуд с красной водой и налил оттуда в глиняную чашу Ону. «Пей». Он испил из чаши до дна. Внутри Она всё заиграло, и Он почувствовал прилив доселе незнакомых волн. И Я сказал: «Пей». И Он выпил вторую чашу божественного напитка. Мир поплыл. Взгляд Она задержался на мгновение на Оне, растерянной и недоумённо-улыбающейся, и полетел дальше – в неведомые дали.

– Она, пойдём туда, куда уходит солнце! – сказал Я.

– Да будет воля твоя, Я! – Она поцеловала засыпающего Она: – Жди Ону, Она посмотрит, куда уходит солнце, и будет говорить, а Он будет смотреть вдаль и слушать.

Вечером у Она болела голова. А потом, когда, оббегав весь остров в поисках Оны, Он никого не нашёл: ни Бога, ни любимой, – Он поднялся на белую скалу и увидел в лучах заходящего солнца уходящее за край странное облако.

Это был первый вечер без Оны.

Через несколько дней Он нацарапал три строчки на куске белой мягкой коры агаисовго дерева и нарисовал сидящего человечка. Он скрутил это в тоненькую трубку и просунул в горлышко прозрачного сосуда, где когда-то хранился божественный напиток. Отверстие сосуда Он закупорил густой смолой агаисового дерева. Вечером, провожая солнце, Он бросил сосуд в волны.

Дни проходили за днями, луна худела и поправлялась, сезонные ветры меняли своё направление, но каждый раз на закате на вершине белой скалы вырисовывалась одинокая фигурка человека.

А где-то в безбрежном океане плывёт послание к Оне.

– Тебе больше заняться нечем? Времени свободного много? – спросил поп.

Улыбка на его лице немного скрасила отповедь.

– Хватает.

Времени у Шишликова всегда было в избытке. Хоть и меньше, чем у островитянки и её земляков, заходящих изредка в порт на больших контейнеровозах, – те уж совсем никогда никуда не торопились и разрушали все накопленные Шишликовым представления о времени. Зато в сравнении с коллегами, приятелями и второй женой, у которой недели были расписаны по часам, он успевал всё без спешки, и времени при этом оставалось с запасом. О дефиците времени он даже никогда не думал.

– Время нужно на спасение тратить! – нарушил священник затянувшееся молчание и скрылся в приходском доме.

Смущённые землекопы один за другим похлопали Шишликова по плечу:

– Тут он не прав! Не обращай внимания. Пиши!

Шишликов не помнил, задела ли его тогда поповская колкость, но теперь при повторной критике напрашивался логический вывод, что начинающие писатели совсем не в милости у хранителей Святого Писания. Иметь у себя в общине непредсказуемого летописца – для любого настоятеля прихода лишняя головная боль. И если в первом случае опасения священника полностью оправдались, то и в отношениях Шишликова с отцом Иоанном возникла трещина недоверия.

Вскоре из северных врат алтаря явился отец Иоанн со вскрытым почтовым конвертом:

– Раз ты так любишь писать, вот тебе задание: будешь переписываться с заключённым.