«Чулан – это кладовка такая, в которой прохладней, чем в избе, и темней. Поэтому, чтобы проснуться и подняться на рассвете в чулане, требуется огромная воля. Сколько раннего клёва на дальней запруде так проспишь. Мешки там с сахаром и зерном, сундук. Ещё мыши в чулане прячутся и сверчки, и по шороху в старых обоях их не отличить. Пышка – это не пончик, это большая пышная лепёшка на соде. Бучаги – это канавы с водой в низах. Низа – это полоса деревьев и кустов за огородами, где вода, комарьё и соловьи вечером. Квас не красный, а белый, и не сладкий он вовсе. В погребе или в подполе хранится в бидоне. Овец и коров вечером с лугов пригоняют к клубу, сперва одно стадо, затем другое. Потом сельчане своих по домам разводят. Одна скотина сама дорогу знает, за другой глаз да глаз – хворостина или хлеба кусок нужен!»

Литературные герои, имеющие деревню, завоёвывали симпатию Шишликова безоговорочно. Наташа Ростова едет в деревню? Умница! И у него, и у Шишликова своя деревня. Ездить из Москвы в именье – таинство. Сама дорога туда – таинство.

Стук колёс набирающего ход поезда был для Шишликова одним из любимых звуков привычного миропорядка. Если физическая природа звука лежала на поверхности, на стыке рельс, зазор которого с пружинистым лязгом встречали задние колеса переднего вагона, и подхватывали передние колёса следующего, то то, как этот звук шевелил всё внутри, казалось алхимией. Металлический пульс, ритмически сопровождавший движение, напоминал дыхание времени.

Ты садишься в вагон дальнего следования то со скребущими кошками, то с розовыми надеждами. Прощаясь с одними глазами, ожидаешь на том конце встретить другие или их же, но с новыми очень важными для тебя нотками. И всё это под металлический стук колёс. Туду-туду, туду-туду, тада-тада.

Локомотив с растянутым змеёй пассажирским составом, летящим от А до Я через многочисленные станции и полустанки, легко представлялся проекцией жизни.

Стук колёс отображает время более естественно, чем метроном и часы, – те только тикают и стоят на месте, здесь же с каждым стуком меняется пространство. Самолёты и автомобили тоже меняют пространство – листают его, как однодневную газету. В поезде же листается книга.

В купе, в плацкартном вагоне, в теплушке, в которой Шишликову довелось проехать с военного аэродрома до пересылки, человек попадал из жизни в житие. Война, хаос революций, встреча солдата Алёши с Шурой, Телегинские хождения по мукам – поезд как ничто другое связывал события и судьбы героев в один общий портрет земных скитаний. Лица героев в поезде дальнего следования сливались в одно человеческое лицо, созерцающее собственные хождения в поисках счастья. Вагон, плацкарта, вид мелькающих полей, чай в подстаканниках возвращали человека из его ролей в состояние наблюдателя. Вне вагона он мог быть и купчишкой, и студентом, и солдатом, войдя же, становился философом, внимающим своим и соседским историям. И смотрел он на эти истории не изнутри, а уже откуда-то сверху, словно взяв паузу и вспомнив что-то большее. Именно в поездах зачинаются книги.

Что же ещё такого магнитящего в поезде? Поезд – что-то очень и очень родное, колыбельное, русское. Куда более русское, чем европейское. И по масштабу, по размаху, по аляповатости.

Думать о Гале отстранённо в поезде лучше всего. В поезде лучше всего думать о Гале. О девочке, с детства меняющей общежития, города и страны.

Кто такая Галя? Почему именно она? Загадочная птица Феникс? Пугливая Жар-птица? Царевна Лебедь, меняющая одежды и облик, чтобы оставаться неузнанной неуловимой недотрогой?

Познать девушку с ничем не примечательным именем, а через неё всё мироустройство, будь оно вселенских масштабов, с космосом или без. Если раньше собственное невежество оправдывалось необъятностью мира, то теперь вся вселенная обрела тонкую Галину талию и тонкую Галину шею, на необъятность было не сослаться, и Шишликов обескуражено вздыхал:

Он был бы рад отпустить перелётную гусыню, но не отпускало. Он шёл от берега, а море двигалось за ним. С появлением Гали жизнь буквально переформатировалась – потеряла смысл и тут же приобрела новый: приблизиться к ней. Найти нужный поезд. Если четыреста вёрст дорожного полотна преодолевались за полдня, то на оставшиеся сантиметры могли уйти годы. Железная дорога связывает города и ускоряет время, но на расстояние между людьми она не влияет.

Влияет, но совсем обратным образом. Именно способность за короткий срок преодолевать большие расстояния, способность мгновенного установления электронной связи и сделала возможным огромную дистанцию между людьми. Рельсы разделили людей, вырвали их из вечности и оцепили Землю железными оковами цивилизации.

Если сказочному Лелю не надо было никуда ехать и для полноты жизни хватало тростниковой дудочки, то Шишликовым одной свирели для жизни стало мало. Пастухов сменили учёные. Познание жизни венками из ромашек и хороводами сменилось колонизацией и перекапыванием Земли вдоль и поперёк.

Сперва райское счастье Леля сменилось поисками счастья Иваном. Если у Леля счастье было всегда, то Иванушке приходилось добывать его в поте лица. За счастьем Ивану следовало ходить уже за тридевять земель. Мир расширялся, унося счастье на край света, и Иван в погоне за ним садился сперва на коня, потом на ладью. Но и это не помогало. Требовались скорости другого порядка. Потребовался ум Ломоносова, рельсы, ракеты. Лель и Ломоносов, казалось, уже не имели ничего общего. Лель, Иванушка и Ломоносов – три разные Руси.

К хроническому счастью ближе всех был Лель. На его фоне даже олимпийские боги выглядели самозванцами. Но как только в жизни Шишликова появился Галин рояль, ему пришлось предпочесть надёжному счастью Леля призрачное счастье Ломоносова. При Ломоносове уже была классическая музыка и инструмент, без которого о дружбе с Галей не могло быть и речи.

Внятно описать ситуацию, в которой пребывал Лель Ломоносов, лучше всего удалось известному своим куражом Герману Стерлигову. Герман Львович, решив порвать с цивилизацией и возведя в Можайских лесах архаичное крестьянское хозяйство, рисовал всем ужасающую картину мира. Он эпатажно, но искренне кричал на всю страну, что все люди стали заложниками технического прогресса и что благодаря ему исчезает вода, флора и фауна, а Земля превращается в непригодную для жизни химическую свалку. Ответственность за всё он возлагал на науку. Главными виновниками у него считались не правители, а учёные, первым из которых был Ломоносов: «Они сначала заасфальтируют грунтовые дороги, а потом без них никуда. Они испортят людям глаза и зубы, а потом ты к ним бегаешь за очками и пломбами. И так во всём, чего ни коснись!» Не жаловал он и искусство, и музыкантов, в категорию которых попадала и Галя. Только география, история и Святое Писание считались им достойными изучения предметами. Шишликов вопреки работе программистом разделял взгляды Стерлигова и радовался существованию подобных личностей. Он любил ярких людей, отстаивающих свою правду. Помимо Стерлигова, его радовала Поклонская, носившаяся с бюстом последнего императора. И пусть император в глазах Шишликова не заслуживал любви Крымского прокурора, сама любовь её была слишком искренней, чтобы не замечать этого. Главной чертой настоящего человека, непременным его атрибутом для Шишликова являлись искренность, гонимость и харизма.

И вместе с тем, стоя на развилке между счастьем и Галей, Шишликов выбирал Галю. Тоже настоящую, тоже харизматичную, но плоть от плоти цивилизации. Рафинированный цветок враждебной человеческому счастью цивилизации.

У Шишликова была одна дурацкая советская черта – видя что-нибудь чрезвычайно красивое, он приобретал это на авось. Не на авось кому-то, а на авось конкретному человеку – авось человек это примет. В том, что человеку это подойдёт и понравится, Шишликов не сомневался. Он и замечал это красивое именно в связи с тем или иным милым ему лицом. Вопрос был лишь в обосновании подарка. Если своей дочери, чтобы подарить что-то, повод был не нужен, то для подарков Гале или чужим детям, с которыми у него то и дело складывались приятельские отношения, нужны были весомые оправдания. За три недели, проведённые на Родине, подарков скопилось на чемодан.