— А вдруг в тебе уже есть семя того цыгана?

Она сгорела бы со стыда от таких слов. Довольно было и того, что Тристан допускал подобную мысль — а он имел вполне весомые основания допускать её. Впрочем, Эсмеральда опасалась напрасно: Тристан не попрекал её, словно не существовало никогда брака на старой римской дороге, словно они оба начали жизнь заново после того, как покинули Пуатье. Однако поначалу не заявлял о своих правах, отказывался делить с нею ложе, хоть взор его и загорался жадным огнём, понятным всякой женщине, умеющей читать желания по мужским глазам. Ограничиваясь поцелуями, он отстранялся, уходил прочь, опасаясь не сдержаться. Это пугало и озадачивало цыганку. Она помнила, что строгий её друг поступал с нею точно так же до побега из дома в Париже, но ныне вместо облегчения ощущала разочарование. Когда ей стало ясно, что бедный Ферка ушёл в небытие, не оставив после себя следа, она сама предприняла шаг навстречу. Ночью она выскользнула из своей постели и, содрогаясь, будто в ознобе, пришла к Тристану. Он не оттолкнул и не прогнал её. Он спросил потом, когда они лежали в темноте:

— Ты хочешь… от меня волчонка?

Эсмеральда ощутила, как он напружинился всем телом, и приподнялась, ошеломлённая, пытаясь разглядеть во мраке комнаты его лицо.

— Вы знали, мессир?! Откуда? Ведь я… И я не поэтому пришла к вам!

Вздохнув, он прижал её к себе, зарылся лицом в её волосы.

— Хотела, да боялась сказать, так? — и пробормотал что-то ещё на языке, которого она не знала.

Тогда была весна, заливались соловьи в роще, плескалось в вышине звёздное море. С тех пор прошли месяцы. Эсмеральда окончательно оттаяла. Но не пела в полный голос вплоть до этого осеннего дня.

— Спой мне! — попросил её Тристан, когда они сидели, привалившись спинами к стволу каштана, росшего возле южной стены замка. — Ведь недаром тебя зовут Шантфлери.

Она вздрогнула, словно заметила змею, подползавшую к ней в траве, и поспешно выпрямилась.

— Мессир Тристан?!

— Я ведь знаю, ты поёшь, когда думаешь, что тебя никто не видит, — настаивал он в ответ на её растерянный взгляд. — Однажды ты напевала у себя в комнате, а я слушал, не решаясь войти, чтобы не спугнуть тебя.

Застигнутая врасплох, Эсмеральда затрепетала, словно пойманная в силок птица. Какая-то часть её существа сопротивлялась, смыкала ей горло, чтобы не выпустить наружу ни звука. В последний раз она пела на публику на улицах Пуату, но то был вызов, брошенный невесть кому. Сейчас её просили петь: интуитивно она почувствовала важность этой просьбы. Тайна, которую она носила в себе вот уже два месяца, побуждала её уступить. Эсмеральда задышала глубоко, успокаиваясь. И вдруг, запрокинув голову, сначала тихо, неуверенно, начала:

— Don Rodrigo rey de Espana

Por la su corona honrar

Un torneo en Toledo

Ha mandado pregonar…**

Язык не был знаком ни слушателю, ни певице. Понимала его, возможно, цыганка, убаюкивавшая дитя балладой о короле Родерихе, вовлекшем страну в пучину бед из-за страсти к прекрасной Ла Каве. Однако набиравший силу голос Эсмеральды, выражение безмерного счастья, вкладываемое ею в пение, бередили мысли и души, заставляя забыть обо всём на свете.

— Sesenta mil caballeros

En el se han ido a juntar.

Bastecido el gran torneo

Queriendole comencar.

Тристан поднялся и внимал, дрожащий, заворожённый. Он хорошо знал походные марши, романсы менестрелей на пирах, доводилось ему слушать и пение бродячих музыкантов под аккомпанемент ребека***. Но никогда прежде ни один голос так не тревожил его, не задевал потаённые струны, сокрытые в глубине его существа. Однажды он подслушал, как она напевает тайком, украдкой, и тогда тоже замер, чуть дыша, словно вор, опасаясь ненароком скрипнуть половицей. Теперь она не таилась его присутствия. Цыганка, точно вырвавшаяся на волю птица, пела самозабвенно, глаза её, устремлённые ввысь, блестели, как у безумной, щёки пылали.

— Vino gente de Toledo

Para avelle de suplicar…

И это совершенное создание он едва не уничтожил, как уничтожал других, не ведая жалости. Цыганка пела. Голос её то нарастал, то обрывался, от него веяло чем-то неизбывным, древним, как сама жизнь, но вместе с тем целомудренным и звучным, пронизывающим осенний воздух. Окончив балладу, она быстро оглянулась по сторонам, будто кто-то мог нарушить их уединение. Оба прерывисто дышали, как после долгого бега.

— Мессир, — произнесла она, опустив очи долу. — Ребёнок… Ребёнок будет у меня, мессир.

* Ахайя (Ахея) — историческая область в Западной Греции, в южной части Балканского полуострова. Морея — средневековое название Пелопоннеса, южная часть Балканского полуострова.

** Повелитель дон Родриго,

Чтобы трон прославить свой,

Объявил турнир в Толедо.

Небывалый будет бой… (исп.)

И далее:

Ровно шесть десятков тысяч

Славных рыцарских знамен.

Но когда турнир великий

Открывать собрался он,

Появились горожане,

У его склонились ног…

(Перевод А.Ревича и Н.Горской.)

Родриго (Родерих) — король вестготов (709 — 711 гг.), в правление которого арабы захватили Пиренейский полуостров, герой многих баллад и легенд.

*** Ребек — музыкальный инструмент, прообраз скрипки.

========== Глава 30. Перемены ==========

— О, я теперь знаю наверняка! — сказала она, будто предупреждая его расспросы, и тут же, раскинув руки в стороны, снова обратила раскрасневшееся лицо к небу. — Сын, который станет солдатом, как я мечтала.

В этом её движении, этом неожиданном признании, в этой уверенности было нечто ребяческое, наивное, трогательное. Точно так же счастливо дитя, заполучившее долгожданную игрушку. Странная тяга к людям военным с детства гнездилась в сердце Эсмеральды вопреки многочисленным притеснениям, наносимым цыганам солдатами. Может быть, её отец был одним из стражников Реймса — из тех, что изредка вступались за жалкую уличную девицу Пакетту. Воплощением мечты Эсмеральды когда-то стал Феб. Но сейчас она не вспомнила о капитане — впрочем, она уже давно не думала о нём. Феб изгладился из её памяти и отошёл в былое, вытесненный другим человеком. Тристан, всё ещё околдованный, подался вперёд, обнял её, бережно прижал к себе, будто хрупкую вещь, способную сломаться от неосторожного движения.

— Вот оно как — и кем он станет ты тоже знаешь! — подивился он. — Что же, фламандская кровь в жилах — залог хорошего воина.

Нельзя сказать, чтобы Тристан был обрадован или изумлён известием о ребёнке. Он принял его как должное, как-то, что могло случиться давно. Потрясло его до глубины души совсем другое, да так, что он готов был преклонить перед цыганкой колени, точно перед королевой. Тристан увидел, какое кроткое и светлое выражение приобрели её черты. Эсмеральда доверчиво замерла в его объятиях и тогда строгий, презирающий любовное щебетание Тристан не выдержал. Он не был сродни мужчинам, которые легко расточают слова нежности, сами переставая в конце концов видеть в них всякий смысл. Тристан принадлежал к тем, кто клянётся в любви в лучшем случае единственный раз за всю жизнь, но в искренности их слов сомневаться не приходится. Нещадный, нагоняющий ужас одним лишь именем, он прошептал, полностью прирученный, покорный:

— Я люблю тебя, моя маленькая лисица. Я очень тебя люблю.

В первый миг цыганка не поверила собственным ушам. Мог ли, в самом деле, человек с очерствевшим сердцем, привыкший командовать, допрашивать и браниться, вдруг признаться в любви? Однако взгляд его, светившийся глубокой преданностью, красноречиво подтверждал только что сказанное. Простотой своей признание бывшего прево отличалось от вызубренных фраз капитана, долгих излияний обезумевшего священника, горячих клятв цыгана, но именно эта простота и подкупала, требовала ответного порыва. Эсмеральда, издав тихий вздох, промолвила:

— И я тоже люблю вас, мессир Тристан! Верно, уже давно, сама не знаю, как давно.

А ветер шумел, купаясь в порыжевших кронах каштанов. Возвышался над замком, как угрюмый страж, немой обомшелый донжон*. Ничей любопытный слух не выхватил потаённой беседы, ничей посторонний взор не узрел того, что воспоследовало за ней.