— Стража! Стража! — вопил кто-то, очевидно, обладавший лужёной глоткой и мощными лёгкими. И точно: всё усиливающийся топот ног и бряцание оружия свидетельствовали о приближении долгожданной подмоги, прибывшей тогда, когда надобность в ней почти уже отпала. Всё было окончено. Мэтр Фурнье, поспешавший за караульными, шумно отдуваясь, как кузнечные мехи, мог убедиться в том, что гостиница уцелела: нападавшие не нанесли ни ей, ни её обитателям никаких повреждений.
— Слава Всевышнему! Хвала Деве Марии! — приговаривал добрый трактирщик, приближаясь к Эсмеральде сквозь собирающуюся толпу. — Ты цела, бедная девушка! Они тебя не тронули, эти проходимцы… А мессир Тристан? Где он?
Эсмеральда не отвечала мэтру Фурнье. Кусая губы, жалобно постанывая, она не могла оторвать взгляда от двух неподвижных, сцепившихся на земле тел, она не решалась тронуть их. Охнув, несчастный хозяин «Храброй лисицы», сам близкий к обмороку, схватил цыганку за плечи, как бы пытаясь уберечь её от падения. Ему почудилось во внезапно наступившей тишине странное сипение, прерываемое хрипами, словно кто-то задыхался, мучительно ловя ртом воздух.
— Мессир Тристан! — позвала цыганка, готовая зарыдать.
В ответ на её зов один из соперников зашевелился, отпихнув от себя обмякшее туловище врага, поднялся во весь рост, широко расставив ноги, встряхнулся, как большой пёс, мрачно уставился на примолкшую толпу.
— Goddorie! Явились наконец… бездельники! — прерывисто дыша, пошатнувшись, проворчал он, обращаясь к оторопевшим стражам, а, может, и ко всем зрителям и участникам схватки. — Вам черепах стеречь, а не… городские ворота! С какой… стати я должен исполнять чужую работу?
Он сплюнул для пущей убедительности и растёр плевок подошвой. Гневная тирада далась ему нелегко. Превозмогая слабость в избитом, израненном теле он держался прямо — так требовала гордость истинного фламандца. И триумф, и позор положено принимать стоя. Довольно и того, что он позволил грязному оборванцу сбить себя с ног и вывалять в пыли.
— Мессир Тристан! — звонко воскликнула Эсмеральда.
Это был он, её строгий друг, усерднейший из сторожей, из тех, что преданы великим — Луи Тристан л’Эрмит, Великий прево, недрёманное око Людовика. Цыганка совсем упустила из виду, что стоит перед людьми в одной сорочке, босая, с распущенными волосами. Сбросив руки удерживавшего её трактирщика, она устремилась к Тристану и, поднявшись на цыпочки, обняла за шею, прижалась к его щеке губами.
— Вот ещё… телячьи нежности! Где я велел тебе оставаться? — снова буркнул Тристан, но на сей раз в его грубом голосе прозвучали знакомые цыганке ласковые интонации, а колючий взор химеры озарился радостью. — Я сделал то, что ты… хотела. Слышишь меня? Эй, кто-нибудь… Поднесите поближе огонь!
Слуга, державший факел, приблизился, наклонился, осветив того, другого, который так и не встал с земли и уже не булькал вспоротым горлом. Чёрная, блестящая в свете пламени лужа растеклась под ним. Рядом с мертвецом лежал кинжал цыгана Ферка. На лезвии застыли сгустки крови. Девушка, бросив быстрый, точно молния, взгляд, поспешила отвернуться, спрятав лицо на груди Тристана. Люди, возбуждённо переговариваясь, окружили труп: нужно было оттащить его ко Дворцу правосудия и доложить о происшествии прево, а то и самому Ивону дю Фу, сенешалю Пуату.
— Кинжал отведал крови убийцы, — тихо сказал королевский кум приникшей к нему Эсмеральде. — Не смотри туда больше! — он обнял её, согревая подрагивающее девичье тело. — Пусть они делают своё дело.
Он вновь стал убийцей, нарушил зарок не проливать больше кровь — ради девицы, что представлялась в его сознании самою добродетелью. Он не винил цыганку, не осмелившуюся посмотреть на плоды своих желаний. Он сам отвернулся от поверженного врага, чувствуя себя прескверно. Нож кривого Себастьяна, едва задев шею Тристана, перерубил цепочку из зёрен лавра, на которой крепилась зелёная ладанка. Может быть, именно эта цепочка стала причиной того, что стальное лезвие соскользнуло, слегка оцарапав кожу, но, скорее всего, так только показалось Тристану, думавшему, что ладанка спасла ему жизнь.
* Ныне площадь маршала Леклерка
** — Отправляйся в ад! (флам.)
========== Глава 29. Осень в Пуату ==========
По верхушкам подсвеченных солнцем вековых дубов взметнулось золотое пламя. Каштаны, окружавшие замок Мондион, шумели разлапистыми листьями, роняя на землю колючие созревшие плоды. Ветер трепал ветви ив, полоскал их в воде заросших осокой каналов. В край извилистых ручьёв, дольменов, болот и лесов, где, по преданию, граф Раймондин повстречал Мелюзину, пришла осень.
Эсмеральда, сызмальства привыкшая к бесконечным дорогам, к палящему солнцу Каталонии, к постоянно сменяющимся картинам дальних стран, одни названия которых показались бы жителям Пуату словами магических заклинаний, всем сердцем полюбила этот спокойный край. Ей казались давно знакомыми болота, сплошь покрытые ряской, поросшие ирисом и плакун-травой, облюбованные куликами камышовые заросли, каштановые рощи, каналы, над которыми деревья переплетали ветви, образовывая живой купол. Зимой ветви использовались как топливо — загодя заготовленные сухие сучья грудами складывались возле стен хижин.
Пуату ещё помнил опустошительное нашествие англичан. Здесь женщины, выходя на полевые работы, покрывали головы причудливыми уборами, называемыми капорами, призванными когда-то отпугивать чужеземных ухажёров. На лодках здесь передвигались не реже, чем пешком. Мужчины осушали болота, отвоёвывая у древней трясины почву для земледелия, обозначая изгородями свои законные владения. Эсмеральда знала по рассказам Тристана, что дальше, там, за топями, простираются солончаки, а ещё дальше — изрезанное скалами побережье Бискайского залива.
Здесь изобиловала успокаивающая взор зелень растений, здесь повсюду — в воде, в прибрежных зарослях, в кронах деревьев — кипела неприметная, неведомая ей жизнь. Здесь во множестве водились лягушки, оглушительно квакающие по вечерам, и проворные ужи, поначалу пугавшие цыганку змеиным своим обличием.
— Там, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее.
Кто говорил ей так? Когда? Каталония, Ахайя, Морея*, Далмация, Венгрия — разве всё это было с ней? Осталась только неясная тоска о чём-то, чего не вернуть никогда. Она знала, что подобную тоску испытывает сейчас, с приходом осени, Тристан. Он ни разу больше после той ночи в «Храброй лисице» не заговаривал с ней о том, что его тревожит, но становился, подчас, задумчив, подолгу глядя на север. Что он вспоминал? Башни Плесси-ле-Тур и долину Луары? Рокот колоколов над Нотр-Дам де Клери? Или же нечто другое, далёкое, чуждое кроткой цыганке?
А жизнь неостановимо летела своим чередом, залечивая старые раны, сглаживая страхи. Эсмеральда больше не чуралась людей, не ожидала враждебных действий от каждого встречного. Когда она, как прежде в Турени, гуляла с Чалан по округе, вилланы почтительно приветствовали её, с потаённым удивлением глядели ей вслед. С тех пор, как их угрюмый сеньор из поездки в Пуатье привёз в замок бедно одетую девицу, они не переставали гадать, что нашёл мессир л’Эрмит в этой прекрасной, но всё-таки простолюдинке, почему выбрал её и сделал негласной хозяйкой Мондиона, и что держит девушку рядом с человеком, одно имя которого внушает страх. В её облике и одежде к той поре не было уже ничего от вольного народа. От цыганского прошлого у неё остался лишь кинжал Ферка и бережно сохранённая Тристаном ладанка с перерезанной цепочкой. Нанизанные на шнурок лавровые зёрна почти все рассыпались, но зелёная бусина блестела как прежде. Да и Эсмеральдой свою подругу звал теперь лишь Тристан. Она носила имя Агнеса, данное ей при крещении в купели Реймского собора, и прозывалась Шантфлери в память о матери.
Она не забросила мечты о ребёнке, хоть и не чувствовала себя уже одиноким запуганным зверьком, которому необходимо самому заботиться о более слабом существе, дабы укрепиться в собственных силах. Напротив, она с прежним пылом продолжала желать появления младенца — пусть бы даже отцом его стал сам Тристан Отшельник. Видимо, настойчивое желание прочно укоренилось в ней, а, может, сказывался возраст. Она помнила, что её ровесницы в таборе давным-давно обзаводились мужьями и потомством, и таскали за спиной в люльке из одеял не умевших ходить отпрысков, укачивали их на привалах, протяжно напевая колыбельные. Когда-то Эсмеральда смотрела на такие картины равнодушно, теперь же вспоминала их едва ли не с завистью. Первое время, когда она только осваивалась в Мондионе, цыганка не смела заводить с Тристаном те же разговоры, что с Ферка. Тристан со свойственной ему грубой прямотой мог бросить в ответ:
