Всё же королевский кум отступился от старухи, потеряв надежду добиться от неё чего-нибудь вразумительного. Так же неохотно уходит, повинуясь свисту хозяина, терьер, почти разрывший нору, в которой спряталась лисица. Он знает, что добыча там, осталось приложить совсем немного усилий, чтобы схватить её. Кровь его кипит в охотничьем азарте. Возможно, Тристан так и покинул бы Гревскую площадь, что, впрочем, лишь отсрочило бы поимку цыганки, но вмешался случай в лице капитана де Шатопер, рыцаря в сияющих латах. При звуке его голоса беглая колдунья забыла об опасности и с призывным криком бросилась к окошку кельи, где её прятала вретишница. Феб не слышал зова Эсмеральды. Зато услышал Тристан л’Эрмит.

— Эге! В мышеловке-то две мыши! — хохотнул он, обнажив в жуткой улыбке зубы до самых дёсен. — А ну, где тут Анрие Кузен?

Палач, всюду следовавший за Великим прево так же, как тот ходил за королём, всегда пребывал во всеоружии, готовый вершить расправу в любой момент. Оставалось малое: вытащить цыганку из кельи. Дело это, вопреки ожиданиям, оказалось непростым даже для вооружённых мужчин, недавно выдержавших схватку с войском нищих. Келья, метко прозванная Крысиной норой, замурована была со всех сторон и одно только оконце, достаточно широкое, чтобы протиснуться человеку, позволяло попасть внутрь. Сломанная решётка несколько облегчала задачу, но не стоило забывать о полоумной затворнице, державшей оборону. Тристан выстроил свой отряд полукругом. Он шёл на приступ по всем правилам военной науки.

Первая пробная атака провалилась. Анрие Кузен, посланный вытянуть цыганку из норы, увидел свирепый взгляд Гудулы, её длинные жёлтые ногти, оробел и повернул обратно.

— Поторапливайся! — прикрикнул недовольный командир. На востоке занималась заря, скоро на улицах появятся первые прохожие, которым ни к чему видеть возню на площади. Но совладать с затворницей оказалось не под силу палачу, достойному слуге своего лютого начальника. Анрие Кузен замешкался, отступил. Во вторую атаку спешившийся Тристан пошёл сам.

— Старуха, отдай нам девчонку добром, — угрожающе приказал он, пытаясь рассмотреть тонувшее в полумраке пространство кельи. — Почему ты не хочешь, чтобы мы повесили её по воле короля? Ведь ты, чёрт тебя задери, на дух не переносишь цыган!

Лицо затворницы исказила невообразимая мука. Ни на что уже не надеясь, она, тем не менее, не сдавалась, испепеляя злобными взорами стрелков вместе с их начальником. Гудула и Тристан молча смотрели друг на друга. Вдруг в горле старухи что-то забулькало, как в паровом котле, она разразилась визгливым хохотом.

— Почему я не хочу, спрашиваешь ты? Она моя дочь! — закричала вретишница. — Дочь, слышишь ты, волк? Будь ты сам дьявол, Отшельник, королевский кум, я не позволю тебе отобрать её у меня!

Она вцепилась в камни так, что пальцы побелели. Казалось, никакая сила на свете не способна вырвать у неё цыганку. Тристан, несколько обескураженный, ответил, нахмурившись:

— Мне очень жаль, но такова воля короля.

— Какое мне дело до твоего короля? — взвизгнула Гудула.

Мать неистово защищала своё дитя.

Тристан с сомнением оценил размер оконного проёма: кум короля был слишком широк в плечах, чтобы лезть в келью. На уговоры же упрямая старуха не поддавалась.

— Ломайте стену! — приказал Великий прево.

Пока шла перепалка, ночной мрак окончательно рассеялся. Проснувшиеся с первыми лучами горожане, спешившие на рынок, чтобы разложить товар на прилавках до появления покупателей, с удивлением смотрели, как солдаты, вооружившись кирками и ломами, налегают на камни Роландовой башни. Происходящее неожиданно напомнило Великому прево события давно минувших лет, штурм Понтуаза, бесперерывную работу орудий, пробивавших бреши в крепостных стенах, перемалывая упорную оборону англичан.

На каждый удар, крушивший её убежище, затворница отзывалась пронзительными воплями.

— Ты здесь, волк? — верещала она с пеной на губах. — Подойди, попробуй забрать мою дочь! Ты не понимаешь? Женщина говорит тебе, что это её дочь! У тебя когда-нибудь была дочь? Эй, волк! Разве ты никогда не спал со своей волчицей? Разве у тебя нет волчат? А ежели есть, то, когда они воют, разве у тебя не переворачивается нутро?

Гудула напрасно старалась разжалобить Отшельника. Его броня превосходила в прочности те камни, которые разбивали солдаты по его повелению. Великий прево прошёл превосходную выучку и, если оставалось в его душе нечто человеческое, всё это давно выбили умелые наставники. Не раз король, позвав Тристана или Оливье ле Дэна, спускался в подземелья Плесси, где держал узников. Кардинал Ла Балю одиннадцать лет провёл там в крепившейся к потолку клетке, не позволяющей выпрямиться в полный рост, раскачивающейся при попытках пошевелиться. Большинство узников, не вынеся пытки, сходили с ума через пару месяцев, а Ла Балю просидел так одиннадцать лет. Вильгельм де Горакур, епископ Верденский, четырнадцать лет томился в Бастилии, в деревянной клетке, обитой листами железа, лишённый возможности разогнуть спину, с чугунным ядром, прикованным к ноге. Ирония судьбы состояла в том, что такие клетки придумал сам же епископ. История знает случаи, когда орудие пытки пробуют на его создателе, когда строитель тюрьмы оказывается первым заключённым. Тристан видел Ла Балю, епископа Верденского и других несчастных, утративших человеческий облик, молящих о милосердии. Король подносил горящий факел к самому лицу заключённого и продолжал, как ни в чём не бывало, беседовать с фаворитами, не обращая внимания на стенания. Тристан не поддавался увещеваниям Гудулы, а стена поддавалась усилиям солдат.

Каменная кладка с грохотом рухнула. Мать, заломив руки, своим телом закрывала брешь, беспрестанно крича. Цыганка забилась в дальний угол.

— Берите девчонку! — велел Великий прево. — Вперёд, Анрие Кузен! Верши своё дело!

Никто не сделал и шага.

— Разве это женщина? — пробормотал один стрелок.

— У неё львиная грива, — отозвался другой.

— Башка Христова! Струсили перед бабой! — бесновался Тристан. Однако и он не решался лезть в пролом. Такого противника, как безумная старуха, он никогда прежде не видел. Так огромный дог не отваживается сунуться к кошке, навострившей когти. — Вперёд! Пора с ней покончить! Полезайте, чёрт вас задери! Первого, кто повернёт назад, я разрублю пополам!

Стрелков не на шутку испугала измождённая женщина с растрепавшимися космами. Но ещё больше пугал их начальник, державший руку на рукояти меча. Они двинулись вперёд. Тогда затворница, встав перед ними на колени, заговорила так кротко, так душераздирающе, что осаждающие вновь остановились. На глазах их выступили слёзы. Гудула говорила, плакала, причитала. Цыганка, за которой гнался Тристан, приходилась ей родной дочерью, украденной пятнадцать лет тому назад. И целых пятнадцать лет безутешная мать молила о чуде, чтобы Господь вернул ей дитя хоть на минуту. Господь внял её молитвам, смилостивился, ниспослал встречу с дочерью. Ей всего шестнадцать, она ещё толком не жила, не насмотрелась на небо и солнце, не узнала любви.

— Реймс, улица Великой скорби! Шантфлери! Может, слышали? — стонала затворница.

Тристан л’Эрмит фыркнул. Он был в Реймсе на коронации Людовика Одиннадцатого. Девчонка тогда ещё даже не родилась. Он не помнил никакой Шантфлери. С какой стати ему помнить непотребных женщин? Он встречал и вдов, и скорбящих матерей. Его жена давно ушла из жизни и он не тосковал по ней ни минуты. Он не питал привязанности к собственным сыновьям, которых видел от силы раз в год. Что ему мольбы полоумной старухи? Однако голос её, надрывный, доносящийся словно из разверстой могилы, что-то бередил в нём. Тристан почувствовал, как перехватило дыхание, спину обдало холодом. То, несомненно, души убитых, тех невинных, что он погубил, взывали к нему устами затворницы! Тристан вздрогнул. Нечто неведомое застилало ему глаза, горячая капля обожгла щеку. Из глаза лютого волка скатилась слеза. Возможно, первая за всю его жизнь.