— И что мы станем делать? — отвечал цыган. Его не прельщала затея покинуть табор, где он родился и вырос, и отправиться в вольное плавание. — Поселимся в какой-нибудь деревушке или наймёмся в услужение в замок? Или странствовать вдвоём, полагаясь на милость судьбы?

— Любая участь лучше смерти от ножей бродяг… — прошептала Эсмеральда.

— Если это не служба в замке Тристана л’Эрмита, — с горькой усмешкой парировал Ферка.

========== Глава 23. Тревожные вести ==========

— Тристан л’Эрмит! — тихо произнесла Эсмеральда, суеверно опасаясь, что отзвуки её голоса, оттолкнувшись от тёмных углов каморки, многократно усилятся, закричат, призывая Великого прево. Она зарделась, подняла голову, заглянув в глаза супруга. — Почему ты упомянул его, Ферка?

Она полагала, что цыганский друг её давно раскусил нехитрую ложь и знает, кто покровительствовал ей, кто обладал ею. Тем более обидным показался ей сейчас намёк на связь с Тристаном. Но простодушный Ферка оказался не столь уж осведомлённым в вопросах личной жизни Эсмеральды. Он хлопнул ладонью по столешнице, в гневе раздувая ноздри.

— Потому что он до сих пор преследует нас! Стоило ли бежать из Турени, если Тристан-душегуб добрался сюда!

Эсмеральда вскочила, ошарашенно озираясь.

— Сюда?! Куда сюда?

— Разве ты не знаешь? — удивился Ферка. — В десяти лье к северу от Пуатье лежит его замок Мондион. Там поселился старый волк, когда его прогнали с королевского двора, там живёт выводок его волчат!

— О! Вот самая невероятная весть, какую я когда-либо думала услышать! Это судьба, Ферка!

— Хотела бы наняться служанкой в замок? — продолжал меж тем цыган, скривив рот. — Обходи стороной Мондион. Тристан, наверное, не забыл, сколько перевешал нашего брата, когда служил сторожевым псом христианнейшему королю!

Эсмеральда покачала головой. Туго заплетённые косы упали ей на грудь.

— Меня он не тронет. И никого из табора, пока я здесь.

— Отчего ты так уверена? — обомлел Ферка.

За этим вопросом неизбежно должны были последовать другие, продиктованные недоумением, любопытством и ревностью — ведь такие, как Ферка, видят соперника во всяком мужчине, а здесь имелись и вполне весомые основания для подозрений. Пусть невероятных, но всё-таки не оторванных от реальности подозрений. До сей поры ходила молва, что сластолюбец Ла Тремуйль во времена своего могущества частенько любовался плясками цыганских девушек, специально для него доставляемых в Амбуаз. Значит, подобные слабости не чужды сильным мира сего. А уж свидетелем интрижек солдат с цыганками сам Ферка становился не раз. Страшный, обличающий вопрос вертелся на его языке, готовый слететь.

— Глава гильдии кузнецов… Кузнецов… Он… — поражённый догадкой, начал оборванец, расширив от изумления глаза.

Не давая ему продолжать, Эсмеральда замахала руками.

— Довольно! Я устала от этого спора и не хочу, чтобы мы ещё сильнее повздорили. Былое быльём поросло. Ешь… А я не голодна.

Так и не поужинав, она легла, не раздеваясь, отвернулась к стене, и притворилась спящей. Ферка, не став её беспокоить, убрал со стола, задул свечу, лёг рядом с женой и вскоре засопел, погрузившись в крепкий сон. Эсмеральде оставалось лишь позавидовать столь мощной, ничем не колебимой бодрости духа. Сама она утратила свойственную молодости способность быстро засыпать, невзирая на неурядицы. Бедная цыганка, свернувшись калачиком на соломенном тюфяке, размышляла о превратностях злого рока, о том, что человеку с глазами волка суждено вечно преследовать её с той ночи, когда пала под натиском солдат Крысиная нора и когда погибла её мать. Табор мог избрать множество дорог, но он пришёл именно туда, где располагались владения Тристана. Утешало лишь то, что Тристан вряд ли знал о ней, тогда как ей известно, где он теперь обитает.

Древний город, опутанный заградительными цепями, спал спокойно, караульные стерегли шесть его ворот. Жители погасили светильники, захлопнули ставни, лавочники выпустили сторожевых собак. Лишь в одной части Пуатье — той, куда не рискует заглядывать ночной дозор, где неосмотрительные стражники и изобличённые шпионы исчезают без следа, бодрствовали люди. Обитатели Двора чудес делили добычу, отдыхали от насущных забот, бражничали, горланили песни. Временами вскипали лихие драки. В ход шли палки и ножи, а после безымянный труп сбрасывали в сточную канаву или оставляли в ближайшем переулке, надеясь, что палач, на чьи плечи возлагалась очистка улиц, приберёт его. Здесь король Арго устраивал смотрины новой девушке-бродяжке, решая, взять ли её в наложницы, или же, не соблазнившись, отдать тому из нищих, кто пожелает сделать её своей. Здесь же, при всех, совершались сцены самого бесстыдного распутства. Двор чудес испокон веков жил одним днём: всё добытое, выпрошенное, награбленное, украденное тут же пропивалось и проедалось. Из окна каморки Эсмеральда могла при желании увидеть и площадь, и Монгрена с его свитой, однако на картины подобного рода она вдоволь насмотрелась и в Париже. Кроме того, слишком опасна была близость лачуги к трону короля Арго, не следовало сейчас напоминать ему о своём существовании.

Прометавшись всю ночь в тревожной полудрёме, цыганка поднялась утром с чувством разбитости и неопределённости. Умыв лицо холодной водой, она пожевала вчерашний сухарь, привела в порядок встрёпанные косы и позвала козочку:

— Идём, Чалан!

— Куда ты? — окликнул сладко потягивающийся Ферка.

Она пожала плечами.

— Хочу раздобыть что-нибудь, чтобы наш король остался доволен.

Одним прыжком, какому позавидовал бы барс, цыган очутился рядом с ней и схватил за плечо.

— Ты останешься здесь! Слышишь, Эсмеральда? Пусть кривой Себастьян хоть лопнет от досады!

Свободной рукой Эсмеральда выхватила кинжал. Она не ударила бы, конечно, её движение не походило даже на угрозу: клинок не направлен был на врага, а просто лежал в руке, глядя остриём в пол. Так не делает тот, кто хочет обороняться. Ферка ничего не стоило отобрать у неё оружие. Тем не менее он, хмыкнув, выпустил её.

— Твоя коза голодна, — только и сказал он, отступая.

— Ничего, на улицах ей достаточно пропитания.

То была сущая правда: щедрые мостовые и окрестности рынков всегда делились с Чалан кочерыжками, огрызками, подгнившими овощами, корками, а также клоками сена, слетевшими с подвод. Таким образом, козочка без труда добывала себе пропитание, не утруждаясь представлениями. Увы, к людям даже с самыми скромными потребностями улицы не столь благосклонны. Что касается Эсмеральды, то она весь день бесцельно бродила по городу. Один раз она остановилась, присев на каменную тумбу у крыльца какого-то дома и завела песню из тех, что в детстве переняла от цыганок. Ей бросали монеты, но она, подобно пичужке, упорхнула, оборвав балладу на полуслове, не подняв денег. Душа её трепетала. Она словно потешалась сама над собой. Желудок пустовал и взывал о подкреплении — прошлым вечером Эсмеральда ничего толком не ела, а давешний сухарь не мог удовлетворить его потребностей. Голод заставил скиталицу подумать о хлебе насущном. Она снова запела и на сей раз, исполнив привычный репертуар, собрала гонорар, тут же его и истратив. Эсмеральда купила булку у разносчицы хлеба и подкрепилась, разбавляя скромную трапезу водой из ближайшего колодца.

— Я могу, — думала она, — я могу заработать, стоит мне собраться с духом. Но вечно ли будет так продолжаться? Разве возможно петь и плясать до старости?

Эсмеральда впервые, пожалуй, задумалась о старости, стирающей цветущую красоту дочерей вольного народа. Она помнила, что в её жилах нет цыганской крови, что, впрочем, не препятствовало в будущем телу одрябнуть, волосам поседеть, зубам выпасть, а лицу покрыться безобразными морщинами. Она станет страшной, как знахарка Сибиль, или, всего вероятнее, увянет до срока, как Пакетта Шантфлери. Если только доберётся до почтенного возраста. Эсмеральда попробовала вообразить, какой она станет, чем будет заниматься на склоне лет, но отступилась, бессильная узреть грядущее. Она никогда прежде не забиралась мыслями так далеко.